Я смотрю. Зубы сжаты так, что ноют скулы.

Другая заключённая проходит мимо и бьёт Анну по затылку полотенцем, туго скрученным, как ремень. Она вздрагивает. Не отвечает. Просто сидит.

Следующий момент — Кобра. В центре кадра. Медленно подходит, становится над ней. Анна поднимает глаза. Не молчит. Но даже отсюда видно, как дрожит у неё подбородок.

Кобра наклоняется, что-то шепчет. Потом хватает Анну за волосы. Анна встаёт. Защищается. Ловит удар в живот. Второй — по лицу. В этот момент начинается возня. Камера дёргается. Звук резко обрывается. Следующие двадцать секунд — пустой экран. Чёрный.

Возвращается запись — Анна стоит у стены. В руках — заточка. Оборванная, окровавленная. Перед ней — девушка, с порезом на плече, орёт и держится за кожу. Остальные — в шоке. Кто-то пятится. Всё. Конец фрагмента.

Я откидываюсь на спинку. Пустота.

Я видел ад.

Я видел, как ломают людей.

Но сейчас я смотрел, как ломали её.

Мою.

Ту, которой я дал слово. Хоть и молча. Внутри. Глазами. Прикосновением.

Я её не защитил.

И теперь в этом аду — моя вина.

Теперь за каждого, кто поднял руку, кто отключил камеру, кто стоял рядом и молчал — я выжгу землю.

И начну прямо сейчас.

Список лег на ладонь, как приговор. Я смотрел на эти фамилии, строчка за строчкой, будто вырезал их себе в память. Они смеялись, когда её били. Они шептались, подливали масла, передавали ложки с солью, били по затылку скрученными тряпками, отключали лампы над её койкой, всё — не напрямую, но точно, выверено. Пытка молчанием, давлением, стаей. Я видел это в кадрах. Слышал в обрывках записей. И теперь они выйдут — по одной. Прямо в коридор. Прямо ко мне.

Я вышел в блок, где стояли камеры. Спокойно, медленно, с прямой спиной. Охранники уже знали — никто не тронет Брагину больше. Никогда. Я бросил взгляд на начальника смены.

— Вытаскивайте. Начнём.

Первая — светловолосая, невзрачная, с узкими губами и выжженными глазами. Я смотрю ей в лицо — она опускает взгляд.

— Ты знала?

— Я… я не при чём…

— Ты ржала, когда ей разбили губу. В камере 02:05. Видел. Запись будет в отчёте.

ШИЗО. Трое суток. На железной. Без прогулок.

Она вскинулась:

— Но я не…

— Ещё слово — будет семь. Увести.

Охранники не говорят ни слова. Берут под локти. Тянут.

Следующая — тощая, с ядовито красными волосами. Усмехается.

— Сука твоя любимая, да?

Я подхожу ближе. Ближе, чем положено. Молча. Смотрю. Она отступает. Уже не так уверенно.

— За провокации — пять суток. За подстрекательства, которые подогревали стаю — ещё пять. За ложку с солью — десять. Думала, не заметим?

— Ты не имеешь…

— Я здесь всё имею. Увести.

Одна за другой.

Я смотрел в глаза каждой. В этих глазах был страх. Наконец-то.

Потом вышла она. Та, что толкала, что подставила, что заточку первой выхватила из нычки и передала другой.

Я знал.

Она знала, что я знаю.

— Ты главная, да? Думаешь, стаю собрала? Царила там? Лариску слили сука!

Она не говорила. Просто стояла.

— Теперь ты пойдёшь в другую стаю. Где ты — мясо.

Я подал охране знак.

— Метка: дестабилизация обстановки. Перевести в блок Е, к "особо тяжёлым". Пусть посмотрит, что такое быть изгоем.

Она побледнела. Но я уже отвернулся.

У меня оставалась одна.

Кобра.

Но ей — особый приём.

Для неё — был приготовлен отдельный карцер.

И страшная соседка.

Святкова. Насильница, психопатка. Баб в камере шваброй могла отыметь во все дыры. Так что Кобре будет весело.

Пусть теперь поймёт, что такое боль.

И тишина.

И забвение.

И то, каково это — когда тебя жрут.

Она уже у стены, охранники держат её за локти, дверь в блок Святковой уже открыта. Свет из-за решётки льёт мертвенно-синий, а изнутри тишина — такая, от которой хочется выблевать душу. Кобра извивается, плюётся, голос охрип от визга, но я не отрываю взгляда — я хочу, чтобы она знала: всё, что будет дальше, — справедливо.

— Горин! — сипит она, глаза бешеные, волосы липнут к лицу. — Ты не понимаешь! Я не сама! Мне приказали! Меня купили!