— Четыре… Ты забываешь вашу свадьбу. Ты никогда не была замужем.

На блеклых выцветших стенах остались прямоугольники — следы фотографий, которые уже снял Москвитин. Такие же прямоугольники останутся у Веры, как только все будет сделано. Не получится идеальных швов. Ее память будет что решето: черные дыры, тревожные зияния. Язвы, которые захочется расковырять, чтобы понять, откуда они взялись.

— Три… Вспомни вашу первую встречу… Ты забыла этого человека уже через минуту. Ты очень спешила. Два… Тебе не знаком этот человек. Ты никогда не слышала имени Иван Лихолетов.

Петров подошел ближе. Присев на корточки, осторожно взял руку Веры и снял обручальное кольцо.

— Один.

Любовь Владимировна остановила маятник и легко хлопнула в ладоши. Вера открыла глаза, посвежевшие, удивленные. Оглядела комнату, смущенно улыбнулась Любови Владимировне, потом — отцу.

— Вера, ты как? — Петров взял ее за руку, пытливо заглянул в глаза. Он искал подтверждения, что гипноз сработал.

— Кажется, я уснула… — Вера приподнялась, пощупала колтун на голове. — Так неловко, простите…

— Ничего-ничего, дочка. Главное, что теперь ты наконец проснулась… Люба, подождешь меня здесь? Я потом за тобой приеду… Ну что, родная, поехали домой?

— Куда — домой? — растерянно спросила Вера. Она оглядела обобранную спальню, в которой не осталось ни одной вещи, напоминавшей о муже. Пустоты вместо этих вещей заставили Веру нахмуриться, но Петров уже тянул ее к выходу.

— К нам домой, конечно же, куда еще!.. Ты разве забыла, где живешь?

— Кажется, забыла, — пробормотала Вера и беспомощно оглянулась на Любовь Владимировну. — Приятно было с вами познакомиться…

Любовь Владимировна кивнула и отвернулась. Смотреть в ее пустые, растерянные глаза было невыносимо.

Катарина

Револьвер оттягивал карман платья. Его холодная тяжесть весь день висела на Катарине немым укором — в том, что она хотела выстрелить; в том, что так и не смогла убить. Оказалось, она слабее, чем о себе думала. Катарина читала вслух вечернюю сказку и украдкой поглядывала на детей. Темные непослушные кудри Боруха выделялись среди светлых аккуратных косичек и ежиков. Борух как-то спросил ее, смогла бы она убить человека из злости, и теперь Катарина знала ответ. Ни из злости, ни из ревности, ни от тоски по любви, которой так и не случилось, — не смогла. У нее просто не хватило духу.

Днем, когда Катарина, сжимая в дрожащей руке так и не выстреливший револьвер, медленно шла вдоль колонн, ощущая только пустоту после прощальных слов Макса, ее нагнал Ганс. Она сама не поняла, как позволила увести себя на кухню: Ганс сделал ей бутерброд с сыром, налил сладкого крепкого чаю, осторожно забрал револьвер, отложил в сторону. Вам надо поесть, говорил он. Вам надо отдохнуть. Вы не такой человек, каким хотите казаться, Катарина, я это знаю. Чай проливался в чашку жидким червонным золотом, успокаивал, утешал.

Старина Ганс, невидимый молчаливый свидетель, которому известно многое о замке и его обитателях, — Катарина была благодарна ему за все. В особенности за то, что умел возникать в нужное время в нужном месте и останавливать одним только взглядом.

«Вы бы погубили себя», — сказал он с мягким укором в голосе и положил ей на блюдечко еще сахару. Славный, добрый Ганс, который помнил еще прежнего герра Нойманна. Настоящий хранитель замка.

Он отпустил слуг, всех до единого, чтобы никто не пострадал, а сам остался. «Зачем?» — спросила его Катарина. «Потому что вам может понадобиться моя помощь», — улыбнулся Ганс. Но Катарина знала: ему просто некуда было идти — как и ей. Замок был их единственным домом. Оставалось надеяться, что оба они переживут эту страшную ночь.

Книга сказок братьев Гримм лежала у нее на коленях, буквы освещала одинокая свеча — большего они не могли позволить, чтобы не выдать себя. Катарина перевернула сухую желтоватую страницу. В библиотеке Макса она выбрала сказку о мальчике, который не знал, что такое страх.

«Однажды сказал ему отец: „Ты растешь и набираешься силы — надо же и тебе научиться какому-нибудь ремеслу, чтобы добывать себе хлеб насущный. Видишь, как трудится твой брат! А тебя, право, даром кормить приходится“. „Эх, батюшка! — отвечал ему мальчик. — Уж, коли на то пошло, очень хотелось бы мне научиться страху: я ведь совсем не умею бояться“» [1].

Катарина не знала, что именно хочет донести этой историей. Девочки и мальчики, которые сидели перед ней на ковре у холодного камина, не походили на сказочного паренька. Их бесстрашие было иного рода. Из глаз исчезло все детское — даже, пожалуй, все человеческое. Сначала таким стал Борух, а сегодня изменились и остальные старшие. Катарина узнавала почерк: это сделал Макс. Вместе со страхом он вынул из их сердец все чувства и переживания одним своим словом. Осталась только пустота, черный ледяной огонь. И за это Катарина злилась на Макса, но больше — на себя, за то, что не могла ничего изменить. В горе и в ярости — вот как с ним теперь было.