Разбежавшись, Лиса вытолкнула лодку на воду, а затем ловко забралась внутрь. Ее плечо выглядело почти зажившим — всего за полдня мышечная ткань срослась, а кожа стянулась плотной коркой. Жаль, что рана Волка оказалась намного серьезнее. Взявшись за весла, Лиса и Медведь стали слаженно грести, а Лихолетов, глядя им в спины, медленно и бесшумно расстегнул на портупее кобуру, вытянул пистолет. Положил его на ногу так, чтобы дуло смотрело точно командиру в позвоночник.

Холодная капля пота скатилась по загривку за шиворот, Лихолетов поежился, не сводя напряженного взгляда с широкой спины. Призрак Нойманна снова был здесь, буквально в одной с ним лодке. Смерть таилась в единственном звуке, в приказе, безжалостная и неумолимая — только теперь ее звали Медведь.

В полночной тишине плеск весел был отчетливо слышен. Он далеко разносился по воде, звенел в воздухе, вспугивая горластых лягушек и красношеих птиц. Если вокруг замка дежурят патрули, их услышат еще на подходе, но говорить что-либо было бесполезно. Оставалось надеяться на удачу — и будь что будет. Лихолетов на всякий случай пригнулся, когда река, плавно изогнувшись, вновь повернула, и темная громада замка нависла над ними, почти неотличимая от скалы, из которой росла. Где-то здесь, у подножия, должен быть секретный туннель, о котором говорил Егерь. Нужно было сразу отыскать его глазами — но Лихолетов никак не мог оторваться от величественных башен и стен. Плеск воды звонко отражался от каменистых склонов, но в остальном все было тихо. Замок стоял, погруженный во тьму, ни одно окно не светилось, и Лихолетова снова кольнуло нехорошим предчувствием. Еще прошлой ночью над крышами взлетали искры салюта — а теперь мертвая тишина и слепые черные окна. И тот биплан… Лихолетов готов был руку дать на отсечение, что их маленький отряд давно ждали. В лучшем случае они войдут в пустой замок и останутся ни с чем. В худшем же…

Огромная полнотелая луна выплыла из облаков, посеребрила воду и зубастый бок скалы. На высоком обрывистом берегу замерла тень. Вот она пошевелилась — и Лихолетов понял, что это человек. Человек еще несколько секунд наблюдал за лодкой, а затем поспешно скрылся в темноте.

Значит, второй вариант. Лихолетов медленно поднял пистолет и уставился во мрак, готовый палить по любой движущейся тени. Но все было спокойно. Только вороны закладывали виражи среди скал, будто голодные чайки, и пронзительно, громко кричали.

Профессор Любовь

Почти все время с утра и до вечера Любовь Владимировна проводила теперь в катакомбах под разрушенным НИИ мозга. Все секретные документы и разработки, важные для Петрова, Ильинский хранил здесь же, под землей, так что оставалось лишь подхватить его дело, разобраться с теорией. За практику отвечал завлабораторией, от которого хотелось держаться подальше. С непроницаемым страшным лицом, явно поставленный на эту должность Петровым, он был так же далек от экспериментальной науки, как Любовь Владимировна — от езды на изящном дамском пенни-фартинге.

Приставленный к ней сотрудник увозил Любовь Владимировну из дома и привозил обратно в одно и то же время, минута в минуту, а с наблюдателями в черном автомобиле, поселившимися около ее парадной, уже подмывало по-соседски здороваться. Любовь Владимировна отменила всех пациентов, самых тяжелых передала коллегам. Ни на какую частную практику не оставалось ни времени, ни моральных сил. К тому же Петров тонко намекнул, что ей лучше сократить любые контакты, даже семейные, чтобы ненароком не проболтаться о новой работе.

Последней каплей стал Синицын. Когда он не пришел на очередную встречу, Любовь Владимировна позвонила его начальству. Так она узнала, что Синицына взяли под стражу, потому что у него произошел новый срыв, намного хуже предыдущего. От этого срыва выгорела почти вся комната целиком и сильно пострадала его жена — чуть ли не до смерти. После таких новостей Любовь Владимировна не спала две ночи кряду, а светлую часть суток проводила как в тумане. Она надеялась, что успеет помочь Синицыну, и его несчастной жене, и их отношениям. Но теперь думала, что иногда лучший выход — это просто закончить такие отношения. Ни одна любовь, и уж точно любовь зависимая, не стоит того, чтобы терпеть жестокости и в особенности — подвергать свою жизнь опасности. Выяснив, в какой больнице лежит Синицына, Любовь Владимировна послала ей цветы. Едва не приложила к букету сборник той самой поэтессы, но вовремя себя остановила. Это было бы уже слишком. Жалея, что из своего положения больше ничего не может сделать, Любовь Владимировна в то же время боялась — и за Синицыну, и за себя. Ее жизнь вообще стала вдруг почти до невыносимого страшной.

Очередной изматывающий день в подземной лаборатории подходил к концу. Сегодня приволокли еще двоих мужчин, избитых, без сознания, привязали к креслам ремнями за руки и за ноги. Любовь Владимировна наскоро осмотрела мужчин, ввела сыворотку, подключила электроды — и потянулись долгие часы, полные их стонов, судорог и других неприятных эффектов. Молчаливые санитары умело делали свою работу, убирая за пациентами, а Любовь Владимировна занималась лишь тем, что вела журнал наблюдений. Записывая показания приборов, она молилась — сама не зная, кому, — чтобы эти двое наконец-то умерли. Смерть в их случае лучше, чем та новая жизнь, которая для них уготована.

Некоторые правда умирали: не выдерживало сердце или мозг. Но эти двое оказались сильными — процесс завершился, а они все еще дышали. Когда санитар, больше похожий на палача, поднес к их запястьям раскаленное тавро с буквой М и прижал к коже, ни один из них не дернулся. Они действительно больше не чувствовали боли.

Глядя на то, как новых бойцов отряда «М» увозят на каталках, Любовь Владимировна думала о последних словах Саши Ильинского — предсмертном бреде, как сказал Петров. Конечно, он мог и соврать, но Саша говорил о том, что больше не чувствует боли. Может, он испробовал сыворотку на себе? Или все-таки дело в гипнотизере, за которым побежал на край света Ваня Лихолетов?