............

я — лилипут, забирающийся по лестнице на бастион моего колена (— или Гулливер на коленях девочки-великанши),

я живу в этих маленьких дворцах, вздрагиваю от тени, закрывшей мое жилище и, мертвая от ужаса, смотрю в огромный глаз, мерцающий в окне,

...

Цель моих приключений — Встреча.

Впрочем, никогда не победа. С победой неизвестно, что делать, да и скучно, это с побежденными много всего бывает.

Встреча — возможность проявления своей любви и преданности; возможность проникновения в иную суть;

Встреча, где обмен именами есть преодоление себя, т.е. подвиг, и в цепи преодолений осуществляется постепенное Мое Имя.

А еще меня завораживает, как Герои в своих приключениях легко теряют дом, богатства, да и честь, и последнюю одежонку, и откуда-то все снова берется легко, волшебно, чтобы опять раздать, раздарить, бросить, потерять, пустить по ветру и самому пуститься:

сиюминутный заманчивый калейдоскоп Жизни.

Из подражаний вспыхивает непреодолимое желание самостоятельных удивительных поступков, подвигов и чудес.

В нашем доме на самом верху живет профессор Лилеев. Почему-то мы начали его охранять. Ходили за ним по пятам, дежурили на чердаке. Ночью мы, конечно, дежурить не могли. Ночевать на чердак приходили нищие, иногда цыгане. Цыгане были особенно хороши. Они пили водку и пели странные песни. Слов мы не понимали, песни были веселые, но под них всегда хотелось плакать. Мы и плакали. Их же это очень смешило, они поддавали нам легонько кулачком под бок и хохотали, закинув головы. Мы тоже начинали хохотать. Как-то раз они даже плясали. Их было четверо, — цыган и трое цыганок.

Цыган постукивал по переборкам перил и пел. Он пел длинно, низко. Цыганки шли плясом одна за другой вниз и вверх по лестнице, мелко перебирая ногами и мелко выкрикивая что-то гортанными голосами.

Потом они дали нам по круглой розовой конфете и отослали домой.

Дома бабушка увидела конфетку и с отвращением выбросила ее в ведро.

Помню, что я так горько плакала, словно это была моя брезгливость, словно это было какое-то предательство, когда я уже сквозь сон слышала, как цыган гнали с чердака дворники. Гоняли их, конечно, часто. Нам же было спокойнее, когда мы знали, что наше дежурство ночью продолжается, — мы были уверены, что тогда с Лилеевым ничего случиться не может.

В куклы мы уже почти не играем. И вдруг нами овладела идея посадит! их в тюрьму. В нашем же доме жил Дятлов Иосиф Никанорович, он всегда ходил в стальном кожаном пальто с ремнями, мы его слегка побаивались{1}. Плача непридуманными слезами, относим ему „в тюрьму" наших любимы) кукол, шьем им суровую тюремную одежду, сушим сухари, оставляем несъеденные конфеты, — передачу носим. „Выпускаем" только к 1-му мая.

Нас обещают взять на демонстрацию.

Готовимся очень серьезно, рисуем плакаты, оклеиваем ими свои детские углы, прибиваем к палочкам красные флажки.

Солнце яркое, ясное, еще в постель, через окно, вносит праздник улицы. Мы идем со всеми рядом, старательно в ногу, охваченные необычайной веселой общностью, каким-то дозволительным веселым равенством.

Волнение, я помню его теперь —

это было Шествие.

Не было известно, где оно начинается, и конец был неясен особенно, — оно должно было длиться, как длилось всегда, ибо я помнила, что так всегда есть, и я только дождалась,

и предназначенность этого хода была в торжестве самого хода.

К празднику Ленка мне подарила книжку Маяковского. Я знаю, он большой, бронзовый стоит над входом в кино — Маяковского.

Шествие доходит до кино — Маяковского.

Высоко, на плече его, кем-то привязанный красный бант.

Он — в шаге.

Меня вдруг поражает мысль:

он — Праздник.

С этого дня я начинаю читать. То есть буквы я знала и раньше, но читать мою книжку „Стихи детям", и Ленкиного большого Маяковского.

Читать стихи — это совсем иное, чем говорить и слышать. Написанные, они адресованы прямо мне.

Он мне говорит „ты“, и я знаю, что взята в действие, в товарищество. Или говорит „я", доверяя мне, какой он, как думает, как делает.