— Откуда, ты что?! — сын смотрит на меня с ужасом и зевает так, что скулы трещат. Наверняка, и на его диаграмме в этот момент что-нибудь нехорошее выскакивает. — А на фига тебе?

— Да, не на фига! Просто к слову пришлось, надо же о чем-то говорить, раз встретились.

Прости, сыночек, прости, нечаянно я!

Мать ушла от нас лет сорок тому назад, поддавшись всеобщему повальному увлечению, охватившему почтенных женщин и связанному с изобретением способа восстановления невинности. Она, бедняжка, думала, что после несложной операции начнется у нее совсем-совсем новая жизнь.

До сих пор не могу без бешенства вспоминать, как ей, .дуре, захотелось -новь молоденькой стать!

Ну, не могут же, в конце концов, быть наши диаграммы вообще без протуберанцев! Ведь мы же еще не переработаны.

Мы расстаемся, как всегда, досрочно, не дожидаясь, пока растащат нянечки из комендантской подгруппы.

— У тебя увольнение-то до скольки?

— До двадцати трех.

— Ну, это долго. Ты мне уже надоел. Проваливай-ка.

— Проваливаю.

— Забегай когда...

— Не знаю, делов много...

И закрывается за Валькой люк переходного шлюза.

— Чух-чух-чух-чух, — чухает вакуумный насос, высасывая из Вальки наш приютский воздух.

А ведь для того, чтобы получить свиданку, Вальке пришлось сдать начальству двух демагогов. И где он только берет их?

Я приказываю себе забыть о сыне до следующего раза. А если следующего раза не будет никогда, значит, забыть навсегда. Прощай, Валя, прощай, сынок, сыночек, сыночка...

Построение на ужин. Речевка, пение, лозунги. Как утром, только с меньшим энтузиазмом. Уж очень трудным был день.

А после ужина — еще один час личного времени. И вновь Леха возле меня. Наконец-то я понимаю, кого он мне весь день напоминал, и почему я к нему так неравнодушен.

— Ну что, — спрашиваю, — может, побеседуем об империалистах?

— На хрен империалистов, дядь Леш, — отвечает он, явственно светясь изнутри, — ты знаешь, кто в туалете сделал надписи?

— Ты? — спрашиваю, ничуть не веря дикому предположению.

— Я!

— Не ври!

— Вот те крест, вот те звезда, Ленина и Сталина обманывать нельзя!

— Но ты же неграмотный!

— А вот и грамотный!

— А как до потолка достал?

— Запросто! Летать могу! Левитирую! Могу вообще отсюда слинять! Хочешь, покажу?

— Я те покажу! М-м-да, дела-а-а...

— Но это я тебе как другу, дядь Леш! — спохватывается Леха, и в его глазах появляется испуг.

Запоздалый испуг. Потому что слово — не воробей. И если ты этого не знаешь — не бывать тебе долгожителем, нет, не бывать.

Раздается команда:

— В зале для общих построений станови-и-ись!

И сразу делается не до разговорчиков.

— Р-р-рняйсь! Смир-р-на-а! Слушай вечернюю поверку! Абакумов!

— А!

— Булганин!

— Я!

— Гамарник!

— Йя!

— Как другу!.. — канючит шепотом Леха, осознавший уже весь ужас нашего с ним положения.

Смотрю на него печально, укоризненно, обреченно. Эх, испортил все, дурак! Тянули тебя за язык. Нет, ну я понимаю: дружба, доверие, родство душ и все такое. Но чтобы догола раздеваться, чтобы сокровенное выбалтывать!..

Ну, как прикажешь теперь быть? Молчать? А если все раскроется? А оно обязательно раскроется! Если нажмут на тебя, тогда как, мил дружок, а?..

А еще крутится в голове: „Левитация., сублимация, мастурбация — ерунда. Чего не бывает при монополовом содержании. Жизненное дело. А вот грамотность — это серьезно. Это подпадает. А за двух оппортунистов свидание дают... Чур меня!.. Но за недоносительство тоже кое-что дают!“

Товарищ Анна, пока мы ходили в культпоход, сменилась, вместо нее заступила на сутки товарищ Вера, благодаря чему вечерняя поверка заканчивается быстро.

— Коллекти-и-ив, ат-бой! — раздается наша любимая команда.

И новая помдежка включает секундомер.

Мы обмениваемся с тезкой прощальными взглядами, разбегаемся в разные стороны. Он — в общую спальню, я — в свой привилегированный боксик. Нет возможности даже словом перемолвиться, никому не хочется получать взыскания за медлительность. Норматив — есть норматив.

И вот в приюте гаснет свет. Серые сумерки заглядывают в мутное окно боксика, качают на фанерных перегородках неясные бледные тени. Лежу с открытыми глазами, перебираю в памяти события дня. Их было много и, стало быть, жизнь продолжает быть интересной.