— Надень! — крикнул кто-то, очевидно, человек педантичный, и сапожник обулся и выпрямился, и толпа ахнула и вновь загалдела — теперь уже от удивления, что слух подтвердился, и какой слух!

— А не спечешь ли ты мне пирога? — перекрыл шум голос пирожника.

— Да, а мне сделай стол и стулья! — добавил столяр и рассмеялся, и к смеху его присоединились все, кроме оборванного портного, который был настолько же серьезен, как и сапожник.

Тот не ответил, а притопнул каблуками, всматриваясь в качество своего труда, и уже хотел было удалиться, как вдруг в толпе началась какая-то ощутимая перемена в чувствах, и, заметив эту перемену, он остановился и обнаружил ее причину — это его жена рвалась к нему сквозь толпу, толкаясь изо всех сил и сверкая глазами.

Тощая и злая от жизни, она взлетела на крыльцо и крикнула, страшно и смешно оскалясь:

— Ты что же это делаешь, сволочь? Дети пухнут с голоду, а ты обновы справляешь?

После этих замечательных слов в толпе наступило состояние, которое вполне напоминало состояние зрителей боксерского боя в момент, когда один из бойцов теряет силы и уже готов сдаться, и все ждут, что он все-таки сдастся; лишь один портной выглядел иначе, чем типичный наблюдатель подобной сцены: он смотрел, как человек, для которого исход этого происшествия был более важен, чем простой исход простого и возбуждающего зрелища.

— Во всяком случае, их уже не будут дразнить детьми босяка, — негромко ответил сапожник и, без улыбки помахав толпе, ушел в дом.

Жена его, худая и правомерно злая женщина, с ревом и руганью ринулась вслед, и люди не стали расходиться, ожидая конца невиданного спектакля, который вознамерилась показать им жизнь. Все были уверены, что он еще не закончился; а в доме в это время произошли следующие новые события, оставшиеся им неизвестными.

Сапожник, пригладив волосы, уселся за свой стол к прерванной недавними криками работе, а его жена заходила по дому, лишь из экономии не колотя дешевую посуду хозяйства, и, мучаясь от жадности или, возможно, от того же чувства экономии, продолжала комментировать странный поступок мужа, не получая, к своему недоумению, ответных комментариев по поводу ее слов и ее общей человеческой сущности. Через некоторое время она устала от необычного поведения мужа и обычного своего и, присев у печки, задумалась, разглядывая танцы огня. А еще через некоторое время поднялась и, взяв корзину для продуктов, вышла.

Увидев ожидающую толпу соседей, она сказала — не то людям, не то самой себе:

— Надо же как-то отпраздновать такое несчастье.

Услышав это, толпа не захохотала и молча и задумчиво ушла, кроме портного, который, помявшись и повздыхав, поднялся на крыльцо и постучался в дверь сапожника.

Изнутри раздался голос:

— Войдите!

— Если я пойду вот так, — подумал Макинтош, — то кого я встречу? А вот сейчас посмотрим.

Так начался великий эксперимент Макинтоша. Он пошел прямо по улице и через десять шагов встретил сварщика Чебукреева. Конечно, в первую секунду встречи Макинтош еще не знал, что перед ним именно сварщик и именно сварщик Чебукреев, в этот момент Чебукреев был для него только прохожим мужчиной средних лет, в старой кроличьей шапке и новом синтетическом плаще и имевшем, по всей вероятности, то же государственное подданство, что и Макинтош, хотя — и это было почти очевидно — он и принадлежал к другой этнической группе. Выяснив у Чебукреева, что он — Чебукреев, сварщик, зовут Андрей, или, как поправился Чебукреев, Андрюха, имеет детей и жену, которой иногда, по врожденной подлости, изменяет, что в шестилетнем возрасте Чебукреев жил в Узбекистане, где однажды чуть не наступил на змею и испугался до ужаса; узнав, что славному умению соединять металлы его научил дядя Вова, который теперь уже умер, и его могила сейчас находится на окраине его родной деревни очень далеко отсюда, Макинтош тепло распрощался с Чебукреевым (который, кстати, тоже распрощался с ним сходным образом), и пошел дальше. Через тридцать четыре шага он догнал двух девушек, одинаково некрасивых и невысокого роста. Выяснив, что у них есть имена, фамилии, отчества, дом, подъезд, знакомые и незнакомые, симпатии и антипатии, пластинки и книги, воспоминания детства, обида на старших и вина перед младшими, Макинтош тепло распрощался и с ними (отнюдь не потому, что потерял к ним интерес, отнюдь!) и через сорок быстрых шагов оказался на перекрестке, где, свернув налево, встретился с горбатой старушкой, в руках которой была небольшая хозяйственная сумка. Представившись и узнав, как зовут старушку (она потребовала, чтобы он звал ее Мурминишной), Макинтош спросил, что у нее в сумке и куда и зачем она ее несет? Мурминишна сообщила, что в сумке у нее консервы, молоко, конфеты для внука, пенсионное удостоверение, кошелек, а на самом дне сумки имеются, очевидно, разные крошки, оставшиеся от многих предыдущих покупок. „Ей теперь уже двадцать лет“, — сказала Мурминишна, глядя на сумку. Поговорив с ним еще некоторое время, она внезапно пригласила Макинтоша в гости, непременно сейчас, потому что не каждый день можно встретить человека, который проводит такой великий эксперимент. Макинтош вежливо отказался от „сейчас“, но поклялся страшной клятвой, что после эксперимента придет обязательно и, тщательно записав адрес Мурминишны (адреса Чебукреева и тех двух девушек он помнил наизусть), двинулся в дальнейший путь, но через некоторое время остановился и зашел в магазин, где только что была Мурминишна, и купил мармеладу. Пообещав удивленной кассирше, что сейчас вернется, Макинтош помчался вслед за Мурминишной и передал ей покупку. „Для внука и для тебя, — сказал он. — И вообще для кого захочешь ‘ *. Повторно попрощавшись с Мурминишной, Макинтош вернулся в магазин. У кассирши он узнал ее имя и что она любит петь и танцевать. Что у нее был пьющий отец, а сейчас непьющий отчим. Что ее мама (свою мать кассирша называла именно „мамой“, что в разговоре с незнакомыми случается редко), что ее мама три дня назад сломала руку и теперь боится, что рука не срастется, так как она „натуральная паникерша*1. Передав привет маме и конфету — девушке, Макинтош кивнул и вышел из магазина.

„С ума сойти, сколько идти**, — подумал он на улице.

Следует обязательно отметить, и я это отмечаю, что шагая параллельно с естественным потоком своего сознания, Макинтош тщательно подсчитывал количество шагов, которые он совершал, начиная с самого начала эксперимента.

„Так, — подумал Макинтош после того, как подумал о предстоящем объеме работ. — До Чебукреева было десять шагов, до Шуры и Муры — тридцать четыре, до Мурминишны — еще сорок, итого, значит,, восемьдесят четыре. Потом...“

Впрочем, не буду утомлять вас пересказом подсчетов Макинтоша, главное я уже сказал — он считал шаги между встречами с людьми, а потом складывал; вот как он считал свои шаги. А под „естественным потоком сознания** Макинтоша я понимаю то, что невольно и неосознанно происходило в уме и сердце Макинтоша, пока он шел и считал свои шаги.

К концу первого дня эксперимента Макинтош сделал ровно две тысячи шагов, начиная с пункта начала. Укладываясь спать. Макинтош думал о Федоре и его естественном потоке сознания.

Федором был бывший заключенный тюрьмы строгого режима и одновременно отец двух детей от разных женщин, которых — детей — он не видел ни единого раза и даже не подозревал об их земном существовании; но эти дети существовали, как впоследствии выяснил Макинтош, и даже ходили в школу — один в девятый класс обычной, а другой — в седьмой класс специальной школы для трудновоспитуемых.

До Федора, стоявшего в очереди у винного магазина, Макинтош сделал, считая с начала, тысячу двести четыре шага. Вернее говоря, Федор стоял не в очереди, а уже выходил из магазина, снабженный двумя бутылками портвейна. Столкнувшись с Макинтошем, Федор пришел в агрессивное расположение духа и назвал Макинтоша словом, которое считал нехорошим, и даже прибавил к нему другое, которое, по его мнению, должно было обидеть не только самого Макинтоша, но и всех его близких. Макинтош, до этого собиравшийся поговорить с одним парнем, который собственно и стоял в очереди, стал разговаривать с Федором и через некоторое время выяснил, что Федор уже махнул на себя рукой и не любит, когда его спрашивают о планах на будущее; что он ни разу в жизни не видел своего отца, но с удовольствием, при встрече, придушил бы его „как суку**, растоптал, вдавил в грязь и тому подобное. Что мать Федора была к нему, к Федору, не очень расположена с самых, можно сказать, пеленок. Что в тюрьме жить не очень приятно, но, однако, весьма полезно для общего изучения тайной стороны жизни. Что, если идти вот по этой улице, а потом, километра через три свернуть направо и идти прямо километра четыре, а потом выйти на широкую дорогу и идти по ней километров тридцать, посте чего свернуть на малоприметную проселочную дорогу и идти по ней километров пятнадцать, то как раз и упрешься в ворота этого полезного заведения для изучения жизни — огромные, ржавые, скрипучие и очень холодные, если потрогать их руками в какой-нибудь чудесный январский день, Федор хотел еще что-то рассказать Макинтошу, но заметил, что уже стемнело, и предложил Макинтошу пойти к нему в гости. Тот охотно согласился, и они пошли к Федору, и прошли, по подсчетам Макинтоша, семьсот девяносто шесть шагов и пришли в дом сожительницы Федора (хотя Федор и пытался всячески утаить эту истину о принадлежности дома). Здесь они распили обе бутылки, хотя Макинтош был, в общем-то, непьющий, а потом завалились спать. Ночью Федор часто стонал во сне, и, изредка просыпаясь, грубым требовательным голосом звал сожительницу на свое ложе, забыв, что она в доме отсутствует — по необъясненной Макинтошу причине.