— Это действительно выглядит бессмысленно, — ответил Макинтош. — Тем более, что шаги можно вычислить по карте. Но вот ведь какая штука, Даня, — мне мало такого знания. Мне мало быть логически осведомленным, что они там спят, едят, говорят и так далее. Мне нужно удостовериться в Этом непосредственно. Понимаешь? И потом, я просто хочу знать это. Дело в том, что я выяснил и, даже можно сказать, открыл, что люди не верят в действительность существования других людей, пока не убедятся в этом личным образом, путем непосредственного видения, слышания, осязания и, если угодно, нюхания.

— Ну и что с того? — задумчиво сказал Даня. — Ну убедишься ты в этом личным образом, ну поверишь, что они спят, едят и так далее — на самом деле. Ну а дальше что?

— А дальше я скажу им, кто я и откуда, а также расскажу, если спросят, что я подразумевал под целью своего эксперимента. И еще я пообещаю им, что, исчезнув из их поля видимости, я не перестану помнить, что они действительно существуют, и именно такими, какими они были в разговорах со мной. А потом я выйду на берег океана и скажу: „Вот я, Макинтош, я здесь, я здесь есть, а когда я уйду, это все равно будет значить, что я здесь был“. И самое существенное — я буду считать шаги.

— Черт тебя разберет! — воскликнул Даня, но вечером вместе с Кшиштофом проводил Макинтоша до шоссе, ведущего в глубь страны.

На прощание Макинтош сказал:

— Видите ли, ребята, оказывается, что до вас я прошел полтора миллиона пятьсот тысяч тринадцать моих индивидуальных шагов. И если бы я повторил весь свой эксперимент сначала и шел по тому же маршруту, то я знал бы почти точно, сколько до вас осталось в любую секунду времени. Меня это поражает.

— Очень странный человек, — сказал Даня Кшиштофу, махая фуражкой удаляющемуся Макинтошу. — Очень.

Остается добавить, что сказано это было по-польски. Не знаю, почему я это добавляю, но я чувствую, что нечто подобное добавить следует, и я добавляю. Хотя ничего странного в том, что поляк с поляком говорит именно по-польски, нет; напротив, это так же естественно, как то, что Макинтоша часто называли странным человеком.

Что-то стало мне скучно, встал я и пошел. Пришел туда, и мы сели. Мы — это Гундик, Суслик и Дырбан. Гундик — это я, а Суслик и Дырбан — это они. Сели и сидим.

— Здорово, — говорю Дырбану.

Хороший он парень, хотя и дырбан, но ничего, сижу и терплю.

— Здорово, — отвечает Дырбан и улыбается с гостеприимством.

— Здорово, Суслик, — говорю Суслику.

Суслик тоже хороший, хоть и суслик, но ничего, я опять терплю.

— Здорово, — отвечает Суслик и тоже улыбается, но без гостеприимства, потому что он сам в гостях, сидит и терпит, значит.

— А вот вчера в Австралии один мужик спас от крокодила свою жену, — с тоской говорит Дырбан и с такой же тоской смотрит в окружающую среду.

— Да ну? — говорим мы с Сусликом и с тайной скукой чешем за пазухой.

— Ага, — говорит Дырбан, подбрасывая в голос интонацию воодушевления. — Взял и спас.

— Ну и дела! — хохочем мы и расчесываем животы до зуда.

„Что ты делаешь? — говорю я себе с ужасом. — Потом три дня чесаться будет!"

И вынимаю руку из-за пазухи. Смотрю — Суслик тоже вынул, а Дырбан, наоборот, засунул. Это значит, что теперь наша очередь разговаривать.

— Как дела, Дырбан? — говорю я, но смотрю на Суслика. — Говорят, что ты вчера заболел ахинеей?

— Нет, — оживляется Дырбан, с яростью водя рукой за пазухой. — А кто говорит?

— Да говорят, — отвечаю я и конструирую юмор в глазах. — Есть данные.

— Может, это ошибка? — спрашивает Дырбан и смотрит между Сусликом и мной.

— Может, — говорю я и перевожу тему на другое, то есть начинаю пить чай.

Чай — это древня китайская пытка, получившая распространение у всех, у кого только два выбора в общении — спрашивать, как дела, глядя при этом в сторону, или же сидеть и чесать за пазухой.

— А вот был такой на эту тему анекдот, — говорит Суслик и опять сует руку за пазуху.

И рассказывает такую чепуху, что" я понимаю, что ахинеей болеет не только Дырбан.

Но мы с Дырбаном смеемся. Если бы мы сказали Суслику, что он — суслик, и его анекдот это доказывает, то мы бы даже чай не допили бы.

Я смеюсь и смотрю на Дырбана. Он так расчесал живот, что аж слезы текут. Суслик думает, что это от смеха и рассказывает еще один анекдот. Тут уж я не выдерживаю и сую руку за пазуху, а Дырбан плачет по-настоящему.