Зима. Отец уже ушёл, и в горе по нему мало кому есть до меня дело. Лишь в одном нахожу себе отраду — в побегах в близлежащий аул, где каждый встречает меня как свою, родную, хотя я — из «воров».

Мне стыдно за это, хотя ни разу — никто! — не пристыдил меня. Горцы впускали меня в свои дома, словно и не ведали, кто расхищает их земли.

— Заходя в дом, говори — мир вам и благословение Всевышнего, — учил меня Анзор. Я наматывала на ус.

— Мир вам и благословение Всевышнего, — проговаривала, после чего неизменно получала ответ:

— И тебе мир и благословение Всевышнего. Как ты?

Не так важно было ответить на этот вопрос, как сказать: «За всё хвала Богу». Ведь и правда — случилось ли у меня горе, радость, легко ли мне живётся или трудно — за всё хавала Богу. Когда ты осознаёшь это, никакие трудности не кажутся неотвратимыми, ведь Господь мудр и знает, чем тебя испытать, что тебе по плечу.

Сегодня я ушла ночью. Глупо, конечно, но дом — душил. Хотелось к Анзору, моему доброму рыжему другу, совсем молодому, но уже такому мудрому. Чтобы он, спокойно, без сочувствия, без лживых увещеваний и обещаний, сказал просто:

— Все мы от Господа и к нему мы возвращаемся.

Мне нужны были эти слова как воздух. Смерть отца не была нежданной, но иногда, как сегодня, осознание накрывало свинцовым одеялом, вдавливая в пучину уныния и страха.

Я одна.

Нет, не одна. Конечно, не одна. Со мной всегда — Господь. И совсем скоро я и папа снова встретимся. Он обязательно познакомит меня с мамой и братьями, а может даже с дедушкой.

Запах дыма поначалу не показался мне странным. Близился рассвет, люди растапливали печи. Но чем ближе я подходила к аулу, тем сильнее был запах — нет, уже вонь, невыносимая! Казалось, горело не только дерево — горела земля, горела плоть!

Я поспешила вперёд, уже не по тропе — чащей. Ветви хлестали по лицу, цеплялись за одежду, словно бы не хотели пускать меня, пытались уберечь…

Но я не видела в этом знаков. Я опрометчиво мчалась туда, где, казалось, я обрела семью.

Сквозь ветви виднелся яркий свет костров. Огромных костров, способных поглотить даже дома.

Дома!

Аул был в огне! И в этом ужасе, меж тел, сновали мундиры.

— Проверяйте!

Один из мундиров, некоторое время всматриваясь в лежащее тело, вдруг вонзил в него штык. Вытащил. Отправился дальше.

Я затаилась, схватившись за подаренный Анзором кинжал.

С неба хлопьями посыпался снег, но он не долетал до земли, тая от жара костров.

Рассвет наступал стремительно. Закончив очередную зачистку, военные неспешно покинули аул, таща за собой телеги с нажитым. Эта практика казалась очевидной — зачем пропадать добру? — но в тот момент я чувствовала, что каждая чашка, каждая тарелка, каждый тощий мешок крупы — украдены у живых, у тех, кому точно нужнее.

Но живых в ауле не осталось.

Выждав ещё некоторое время, я, окоченелая, выползла из укрытия. Костры затихли, оставив после себя только чёрный дым и разруху. Снег, взяв своё, милосердно накрыл белым покрывалом окровавленные тела, словно защищая меня от этого зрелища.

Я медленно, как мундиры недавно, прошла меж тел, всматриваясь и с ужасом узнавая каждого.

— Мир тебе, брат Хаджи, — проговорила первому узнанному телу. — И тебе мир, брат Медни, — следующему. — Пусть Господь простит вам все ваши грехи… — так и шла, выискивая одного единственного, и глупо надеясь, что не найду, что он ушёл с женщинами и детьми, ведь кто-то — ну хоть кто-то должен был сопроводить их отступление? В горах, пусть и в этом страшном холоде, но ведь он мог бы выжить?..

Сначала я увидела знакомую шапку. Не типичную горскую, а нашу — соболиную, мой ему подарок. Анзор отпирался, как мог, не желал принять, но я уговорила — в обмен на кинжал, ведь и я не могла принять подарок просто так.

Снег, покрыв Анзора тонким слоем, впитал кровь из колотой раны на груди. Сквозь него проступали рыжие пряди бороды, синеющий нос.

Я присела рядом, прочесала застывшую бороду пальцами. Казалось, Анзор спит — даже глаза закрыл в отличие от всех тех, кого я встретила ранее.

— Мир тебе, мой дорогой друг, — проговорила.

— И… — вдруг зашевелились белые губы. — Тебе… мир…

Из моих глаз полились горячие слёзы. Ужас захватил разум, и посиневшими руками я вытащила из ножен кинжал. Как больно ему должно быть!

Сглотнула.

Решимости не хватало даже на то, чтобы занести остриё, чего уж говорить про «удар милосердия». Так и сидела, сжимая рукоятку и плача.

— Улыбнись… мне… обещан… Рай… — едва слышные слова.

Он всегда говорил это — Рай обещан тем, кто умер за истину. Я соглашалась, но сейчас… сейчас это убеждение не могло спасти меня от охватившего отчаяния.