— Тебе больно? — шмыгнула. — Я могу… я могу помочь тебе… — крепче сжала кинжал.

— Нет… нет… грех… я умру сам, — проговорил он. Это были последние внятные слова, а после он продолжал и продолжал шептать что-то на незнакомом мне языке. Кажется, это было свидетельство, то, которое каждый из них произносил перед смертью: нет Бога, кроме Единственного Бога, и Мухаммад Его посланник.

Я смотрела на едва шевелящиеся губы в полном смятении. Почти мёртвый, он всё равно находил силы повторять это снова и снова, до тех пор, пока последний вздох не покинул его тело.

— И вам… мир… — проговорил Анзор напоследок, словно здороваясь с кем-то, и лицо губы его расплылись в улыбке. Мне показалось, он ещё жив, но тело его начало застывать, лицо замерло, выражая крайнюю, неестественную среди крови, дыма и запаха гари, степень умиротворения.

Не знаю, сколько я сидела рядом. Казалось, мой дух тоже вот-вот покинет тело. Было тихо, так тихо, что я расслышала хруст снега под копытами задолго до появления гостей. И всё же не сдвинулась с места. Краем глаза заметила, как кто-то спешился, но мне отчего-то было всё равно.

Кто это? Зачем пришли?

Какая разница? Казалось, в этом мире для меня уже ничего не осталось.

— Ты добила? Он просил? — рвано, сухо, словно каждое слово — на вес золота.

Лишь мотнула головой.

Мужчина воздал хвалу Всевышнему — на своём, но эту фразу я ни с чем не спутаю.

Я не запомнила лиц пришедших. Лишь то, что один из них был высок, а вместо горской шапки носил тюрбан. Он накрыл меня буркой, нагретой изнутри, а после и вовсе посадил на своего коня.

Мне было всё равно.

Я молча сидела, наблюдая, как горцы собирают тела павших воинов. Как все вместе они встают на молитву.

Тогда они забрали меня с собой, а после потребовали от русских обмен: меня на нескольких воинов, взятых в плен.

Обмен состоялся. Меня вернули в целости и сохранности — чистую, умытую и даже довольную.

Горцев же вернули тощими оборванцами, покрытыми следами пыток.

Это война.

Так всё и бывает. Будь я солдатом, меня бы также пытали, на мне бы вымещали злость за убитых товарищей и вернули бы таким же тощим оборванцем. Но я была просто девочкой — дворянкой, оказавшейся выгодной разменной монетой.

Я знала, вскоре убили почти всех, кто тогда взял меня в «плен». Знала, что в горах от голода скончались десятки покинувших аул женщин, стариков и детей. Многих горцев казнили на моих глазах, но на моих же глазах обратно в Россию везли казнённых горцами офицеров.

Для меня в этом не было чести. Не было ни гордости, ни доблести. Я видела лишь убийство. Кто-то убивает, чтобы защитить себя, а кто-то, чтобы взять то, что хочется — роли меняются, а суть остаётся.

Я это ненавижу.

И их ненавижу тоже.

Дом встретил меня наказанием. Розги, жгучие, выбивающие слёзы из глаз, оставляющие шрамы. Они, послушные лично Мирюхину, вернули меня к жизни.

Всё проходит. И боль проходит. И даже глупости — проходят. Как страшен был мой проступок, раз я понесла такое наказание? Мой добрый опекун, вечно защищающий меня перед отцом — перед всеми! — самолично наказал.

Мне не было обидно. Я понимала тот страх, что ему пришлось пережить.

Я была одна. А потом пришли розги и выбили из меня эти бредни.

Никогда и никто не бывает один. И это я обязана помнить.

Санкт-Петербург

В один день, не удержавшись, я выписала средства на поддержание мирного горского населения. Это могло стать большой проблемой, но, в связи с тем, что ситуация на Кавказе вновь обострилась, я не могла поступить иначе. Более того, существует организация, занимающаяся подобными вопросами и одобренная самим их императорским величеством. Это позволяет мне надеяться, что, если и обнаружат это подаяние, я обойдусь без обвинений в измене. Мне будет нетрудно их опровергнуть — в подобного рода вещах я педантична до мелочей и точно знаю, что моя помощь не будет использована против России, а драгоценный граф Мирюхин, как человек «по ту сторону», проконтролирует процесс передачи действительно нуждающимся.

И всё же, если я окажусь неугодна их величеству, именно подобные мелочи станут хорошей почвой для обвинений. Но я точно знаю, что зло никогда не приходит ответом на добрые дела, даже если многие уверены в обратном. «Не оскудеет рука дающего» и прочее, прочее…

Дела шли своим чередом. Шереметев на предложение ответил согласием — он не был заинтересован в развитии кружевного дела, но прибыльность осознавал, а потому затребовал на каждую душу баснословную цену, которую я, впрочем, приняла — было бы глупо после всего отказываться от задумки.