Мы шагали молча. Чувство было, у меня, по крайней мере, неприятное — будто в гостях в разгар праздника наткнулся на семейную сцену, явно не предназначенную для чужих глаз. Которая наглядно поясняла смысл пословицы про «сор из избы». По Головину понять, о чём он думает, смогли бы, наверное, только Федька и Бадька, используя его же терминологию. Но мне казалось, что и он испытывал что-то похожее.

— Вот и теперь. Ну, положим, винокурни многие держат. Некоторые даже без дозволения. Но те — для себя и братии. Этот же догадался продажу наладить! Ещё и к благочинному умудрился с докладом добраться, взялся прельщать, — тон владыки не оставлял сомнений в том, что конкретно данную частую инициативу руководство резко осудило. — Лавки завёл по рынкам да торговым рядам, в районе, в области, с натуральными продуктами. По-старинке работали, с синими треугольными весами «Тюмень». И даже гирьки с тех времён нашли, или такие же придумали — процентов на пятнадцать-двадцать тяжелее. И безмены тоже хитрые были у них. А не так давно собрали три бригады граждан сопредельных государств и начали их в аренду сдавать. Себе за деньги, им — за еду.

Мы с Головиным сохраняли лица чуть хмурые, но в целом нейтральные. Мол, ай-яй-яй, конечно, но мы, святой отец, здесь не за этим. Ясно было, что владыке просто надо выговориться. А нам — не повестись на возможное продолжение дискуссии. Которое могло легко вогнать нас во искушение. По крайней мере в части осудить ближнего своего, что только что так звонко лаял с холма, а теперь грустил в келье. А кто мы такие, диверсант и нечаянный богач, чтоб судить, да тем более — оступившихся священнослужителей? Поэтому шагать продолжали молча. До тех пор, пока я не остановился так резко, что в спину мне упёрся шедший позади не то военный, не то духовный служащий.

— Ты чего, рубль нашёл? — буркнул Головин, явно тоже пребывавший не в восторге от внезапно открывшихся хитросплетений. И тоже наверняка, с его-то опытом, думавший о том, что лишняя информация бывает вредна, а вовлечение в тайны — один из способов вербовки.

— Тут где-то, — казалось, от земли, скованной до весны в лёд, завёрнутой в белый саван, шло какое-то необъяснимое тепло. Ну, или это меня на нервной почве в жар кинуло.

Участок два на два метра бойцы размахали от снега лопатами вмиг. До ветлы, возле которой мы беседовали с давно мёртвым келарем, как раз и выходило где-то с десяток шагов. В случае с ключником найти точно место помог чекан, вбитый в пень и сохранившийся каким-то невероятным чудом. Сейчас — крестик, тот самый, простой, вырезанный как бы не из той самой ветлы. Хотя вряд ли — она не была похожа на ту, что помнила бы Смутное время. Но как бы то ни было, деревяшка будто жгла тело сквозь нагрудный карман, куда я опустил весь второвский фунтик в богатом носовом платке.

— Мужики, вот тут надо копать, — указал я, изобразив пальцем проекцию овала. Ну, чуть с запасом взял — не мне же смёрзшийся грунт кайлом да ломами ковырять. Но лишь чуть, без фанатизма.

Останки нашли через часа полтора. На востоке чуть засветлело над далёким лесом на том берегу. За это время сняли землю на полтора метра и неожиданно встали. Потому что из земли показалось какое-то не то рядно, не то мешковина. Которая на такой глубине сохраниться не могла в принципе, тем более за столько лет, да со здешними половодьями-паводками и разливами Унжи по весне. Но факт — вещь суровая: мешковина в наличии была.

Отец Ларион что-то сказал, наклонившись, тому одинаковому, что был с бородой. Тот отошёл к группе, и от неё к вертолёту побежал один из парней. Вернувшись через пару минут с каким-то ящиком, похожим одинаково и на колыбель, и на патронный — темно и далеко, особо не рассмотришь. Вблизи же оказалось, что это какой-то тревожно маленького размера не то сундук, не то гроб. По тихим перешёптываниям военных монахов я понял, что они называли это «рака» — то, в чём принято было хранить нетленные мощи святых.

С превеликой бережностью и осторожностью извлекли свёрток из песка и суглинка. За это время шустрый боец успел сгонять вверх по склону до монастыря, оттуда донёсся стук молотков, а потом наш «гонец» с тремя крепкими монахами спустились и принесли что-то вроде носилок — дощатый щит с бортиками и ручками по углам. На них, водружённых прямо на снег возле могилы, опустили, держа за края, серо-бежевый кокон. А затем один из монахов, по указанию владыки, аккуратно, сбоку, разрезал плотную ткань.

Я, откровенно говоря, верой в чудеса никогда не отличался. Даже билеты лотерейные покупал исключительно из вредности, больше в надежде на то, что опять скажу: «ну вот, я же говорил — снова разводняк!». За то, видимо, и поплатился. В части чудес, связанных с любыми религиями было примерно то же самое. Я признавал право разумных верить во что угодно: макаронного монстра, домовых, хтонических Богов и непорочные зачатия. Истории про «пять хлебов» у меня с самого детства шли параллельно сказкам про «семь шапок», не самая воцерковлённая была семья, честно сказать. За это, видно, я поплатился ещё раз.

Келарь Василий, пролежавший в земле три с половиной века, выглядел совершенно так же, как и во сне. Даже лучше. Пропали кровавые пятна, разводы, синяки и длинные порезы с лица и груди. Даже борода каким-то чудом оказалась чистой, чем изумила сильнее всего, пожалуй. То, в каком виде я её узрел в прошлый раз, в подвале, никакого желания смотреть на неё снова не вызывало. Монах лежал в коконе из дерюги, будто уснул сном праведника. И лишь излишне тёмная и даже на взгляд сухая кожа говорила о том, что он не откроет блёкло-синих глаз и не обратится к нам с приветствием сквозь время.