А и то, Николка доволен, в доме у него нынеча мир да спокойствие, бабы над малышкой мурлыкают, даже боярыня его довольна. А и Илюха молодец. Воле родительской не прекословит, выгоду для себя найти старается. Оно-то понятно, ласковый теленок двух мамок сосет, да ведь не каждый то делает!

Знают многие, а делают-то сколько, один человек на сотню?

То-то и оно…

— А и позови, Илюшка.

— Дозволишь нам вдвоем с Устей съездить, батюшка? Вроде как Аксинья там не особо ко двору пришлась, а вот Устя с Машкой моей вмиг сдружились, щебечут, ровно два щегла.

— Езжай, сынок, скажи, пусть сани заложат, и езжай.

— Благодарствую, батюшка.

Илья поклонился — и вышел вон.

Устя его в коридоре поймала.

— Согласился?

— Едем, Устяша.

А что Илюшка и сам санями править может, и что сестру ему покатать чуточку подольше не в грех, и за город выехать, и к роще подъехать… ну так что же?

Часом раньше, часом позже, кто там проверять будет? Сказано — к Апухтиным поехали… а что кружной дорогой, так это и не важно, поди. Просто дорога такая.

Сенная девка Михайлу в коридоре остановила, шепотом позвала за собой. Симпатичная девочка такая, ладненькая, все при ней, с какой стороны ни посмотри, хоть спереди, хоть сзади, так руки и тянутся. Михайла и отказываться не стал.

— Ну, пойдем, хорошая…

Думал парень, что его за сладеньким зовут, а оказалось…

Сидит в горнице, на скамейке, патриарх Макарий, смотрит внимательно. И как-то сразу Михайла понял — врать не надобно. Так и правду ведь сказать можно по-разному?

Поклонился, на всякий случай, рукой пола коснулся.

— Поздорову ли, Владыка?

— Знаешь меня…

Не спросил, утвердил. Ну так Михайла все одно ответил.

— Кто ж тебя, Владыка, не узнает, разве что дурак последний? А так всем ты ведом, все о тебе говорят.

— А говорят-то что?

— Что хороший ты, Святейший Владыка. Уж прости, из казны лишку не черпаешь, о своих заботишься…

Практически так все и есть. Только вот кто — свои, и что — лихва? Кому греча крупная, кому и жемчуг мелкий будет, так Макарий из вторых как раз. Но патриарх хмыкнул, лесть по вкусу ему пришлась, бревно в своем глазу Владыка давно на доски распилил да продал с выгодой.

— На правду похоже. А еще что говорят?

— О родстве твоем с царицей, о том, что царевича ты любишь, всего самого лучшего для него хочешь…

Теперь уж очередь патриарха улыбаться настала. Понятно, хочет. Но не говорить же вслух, что Любава для Феди венец царский достать мечтает, а он родственнице дальней не противится? Измена сие, Слово и Дело Государево!

— Смотрю я, ты паренек неглупый.

Михайла поклонился. Вот теперь точно отвечать не надобно.

Ох, только б царица его тогда не приметила… ведь не помилуют. Фёдор наутро проснулся, ровно живой водой умытый, а у Михайлы до сих пор ледяным ветерком по спине пробегало. Как вспомнит он лицо царицы, страшное, старое, так сердце и зайдется.

А с другой стороны… узнать бы про тайну эту!

Тайны у царей дорого стоят, он бы и боярство тогда получил.

Голову с плеч снимут? Это у других, у глупых! Он умный, он справится.

— И Фёдора любишь. Любишь ведь?

И глаза так прищурены, ехидно, жестко…

Михайла и отозвался в тон Патриарху.

— И царевича люблю. И себя люблю. И человек он хороший, и выгодно мне при нем быть. Сам знаешь, Владыка, кто был я, а кто сейчас есть. Кому б отработать не захотелось?

— Пожалуй и многим. Столько пиявиц ненасытных, сколь не дай им, все просят, все молят. Дай — дай, отдай — подай. А работать-то никто и не желает.

— Когда многого хочешь, многое и спросят. Разве нет?

— И то верно. Государыня Любава с тобой говорила, а теперь и я скажу. Служи моему племяннику верно, и я тебя милостями не оставлю.

— Буду служить, Владыка. И государыне Любаве, и племяннику твоему, и тебе, верно и честно.

Макарий оговорку заметил, но сделал вид, что не понял. Понятно же, по статусу называют… а не по тому, кого Михайла первого слушаться будет. Но и патриарха так устроило. Заговорил он уже о том, что его волновало.

— Ты мне скажи, чадо,что за боярышню себе нашел Федор? Ведь ни о ком другом не думает мальчик. Не приворот ли там, не зелье какое?

Михайлу аж по спине холодом пробрало.

Устя… его Устя?! И сейчас ее могут… нет-нет, и тени подозрений допускать нельзя! И справится он с этим! Так юный наглец улыбнулся, что Макарий даже опешил.

— Когда,Владыка, позволишь говорить откровенно?

— Чего ж не позволить, чадо? Считай,что ты предо мной как на исповеди,и все слова твои меж нами останутся.