Федор хмыкнул, но говорить не стал ничего. И такое бывает, дело житейское. Обычно до родов женят, но всякое случается в жизни, не всегда и угадать удается.

— Маленькая с нянькой была, зубки резались у нее, ревела громко. Устя зайти к ним решила, тоже малышку понянчить.

— Зачем? — вот теперь Федор неподдельно изумлялся.

Нянчить?

Малышей?

Они же орут, пачкают, они ничего не понимают, и вообще… Фу?

Агафья на него посмотрела, как на недоумка какого.

— Любит Устинья Алексеевна с детками возиться. Поди, и своих хочет!

Федор тут же выпятил грудь и заулыбался, ровно ему алмаз какой подарили.

Хочет, конечно! От него! Да?

— А в комнате тать оказался, кажись, через забор махнул как-то, следов не нашли. Устя вошла, а гад на няньку ножом замахивается. Она закричала, тоже нож со стола схватила, да татя и ударила, удачно еще получилось, что насмерть. А с боярышней от такого нервный припадок случился. Сонным зельем мы ее напоили, да уложили, чтобы горячки не было. Женщина ж! Как такое пережить спокойно?

Вот теперь Федору и все понятно было, и ругаться не хотелось. Пусть бабка ее и дальше так хорошо охраняет, не от него, конечно, он-то в будущем муж Устиньин, законный, но… пусть пока постережет.

— А пройти, посидеть с ней рядом можно?

Агафья головой сурово качнула.

— Уж прости, царевич, хочешь — казнить меня вели на месте, а не пропущу. Ты ж не усидишь, знаю я вас, молодых-горячих, начнешь ее за руки хватать, али поцеловать попытаешься.

Уши у Федора краснели медленно, но неотвратимо.

— Это…

Угадала Агафья без всякого зеркала волшебного и дара предвидения, да и чего тут угадывать, не первый такой дурачок на нее смотрит, авось, и не последний?

— Вот. А ее будить сейчас никак нельзя. Понимаешь? Совсем никак, не то хуже потом будет!

Федор только вздохнул, еще раз посмотрел в щелочку на Устинью.

Девушка лежала на боку, подложив руки под голову, коса длинная на пол спадала, на личике выражения менялись. Вот увидела что-то плохое, нахмурилась, шевельнулась, потом лоб разгладился, на губки улыбка набежала, и вся она такая стала, на ангела похожая…

Только облизываться и осталось.

— Ты ее постереги, бабка.

Серебряный рубль Агафья с достоинством приняла, даже поклонилась.

— Ты уж прости, царевич, когда не так сказала чего, а только девочку я защищать буду.

Федор и не возражал. Гнев улегся.

Но в разбойный приказ он еще съездит, разъяснит там боярина Репьева. Пусть объяснит, как у него тати по столице бегают невозбранно? А?!

День прошел, хлопотами наполненный, вечер уж наступил, когда Устинья глаза открыла, потянулась. Агафья тут же рядом оказалась, на внучку поглядела пристально. Вроде и обошлось?

— Устенька, очнись, внученька…

— Бабушка?

Агафья Пантелеевна внучке лоб пощупала.

— Нет у тебя горячки, хорошо это.

— Нет… с чего горячка?

— Не помнишь ты ничего? Устя?

Тут-то Устинья и вспомнила. И татя, и огонь черный, и действия свои, и застонала в голос, не сдерживаясь уже.

— Оххх!

— Считай, вечер уже! Почти сутки ты без сознания лежишь, и я тебя добудиться не могла. Уж и царевич приезжал, и из Разбойного приказа людишки наведывались. Боялась я, не опамятуешь ты до завтра, а ежели б горячка началась, то и вовсе надолго это.

— Завтра? Ах да, завтра же на отбор ехать…

— Сил ты много потеряла, внучка. Расскажешь, что случилось?

— Не слушает нас никто? Нет рядом ничьих ушей?

Агафья на всякий случай дверь проверила, засов задвинула, к правнучке подсела.

— Тихо-тихо говори, Устенька.

Устя и рассказала.

И о страхе своем безумном.

И о том, как огонь в ней вспыхнул.

И как упал к ее ногам тать… она уж потом сообразила нож в него воткнуть, опосля кричать о помощи. Ежели б не нашли в нем ничего, заподозрили б неладное. Агафья слушала, вздыхала, потом Устю по голове погладила.

— Все ты верно сделала. Не казни себя.

— И не собиралась я казниться да каяться, и на исповеди не упомяну, не в чем мне плакаться. Не жалко мне татя, не понимаю я, как и что сделала.

— Неужто не задумывалась ты? Лекарство и яд — суть одно и то же. Кто лечить умеет, тому и убить под силу. И… в то же время, не можем мы этого сделать.

— Почему?

— Потому что в глазах Матушки каждая жизнь — ценность. Мы ее оберегать созданы, а не лишать, лелеять, не карать.

— А вот так, как я?