— Б-боярин… нел — ладное чт-то….

— На вот, выпей… — Илья по сторонам огляделся, ковш с водой со стола подхватил, Дарёну кое-как напоил, та хоть заикаться перестала, а там и о случившемся поведала.

— Я малышку укачивала, плакала она. Мужик пришел, лавку принес, я на него и не посмотрела даже. А потом обернулась — а он на меня с ножом. И боярышня Устинья в дверях. Я к малышке, он на меня, тут я и упала, наверное, без памяти… прости, боярин. Не помню больше.

Мужчины меж собой переглянулись.

На татя посмотрели.

В руке-то у него нож — понятно. А в спине?

Илья няньку на лавку усадил, ковш с водой к Устинье понес. Но ту боярыня уж успокаивала, по голове гладила, утешала, как маленькую.

— Устёна, что случилось, доченька? Все закончилось, в безопасности ты, никто не тронет, не обидит, мама здесь, мама рядом…

— Маменька… вошла я — а тут тать с ножом. К Дарёне, к малышке. Замер на секунду, мне хватило. Я нож со стола схватила, и ему в спину воткнула, когда он к Дарёне повернулся… маменькаааааа…

— Устя!!!

Маша ребенка Илье сунула, сама к Усте подлетела, упала рядом, обняла.

— Родненькая! Век Бога за тебя молить буду!!! Когда б не ты… — и тоже в истерике заколотилась, представляя, что ее доченька — и тать с ножом, и нянька беспомощная…

Боярыня на мужа посмотрела требовательно, Алексей тяжко вздохнул, невестку с пола поднял.

— Так, Марья, ты ребенка возьми, да к себе иди. Сегодня вам с ней нянчиться, Дарёна сегодня сама бы полежала. Илья, жену уведи!

Илья уж понял, что сегодня Маша дочку с рук не спустит, Вареньку отдал жене, приобнял ее за плечи, да и повел из горницы, уговаривая потихоньку.

И то…

Какие уж сейчас Устинье благодарности? Ей бы вина крепленного, да поспать, авось и отойдет!

Не дело это — бабам убийцами быть. Понятно, за ребенка она кинулась, за своего цыпленка и курица — зверь. Но сейчас бы Усте самой опамятовать, успокоиться…

— Дуняша, ты Устю возьми, да у меня там, в поставце, вино крепкое. Дай ей выпить, пусть отоспится. Иди с матерью, Устя, все хорошо будет. Дарёна, и ты ложись, давай. Ксюха, где тебя Рогатый носит?

— Тут я, тятенька.

— Вот и ладно! Сегодня с Дарёной побудешь, и чтоб ни на шаг не отходила!

— Батюшка!

— Спорить еще будешь?

Ударить боярин не ударил, но лицо у него такое было, что мигом Аксинья язык прикусила.

— Да, батюшка. Как скажешь.

— То-то же.

А сам боярин сейчас в Разбойный приказ пошлет. Пусть татя заберут… может, в розыске он? Или еще чего? Не нужен он тут валяться! *

*- на Руси законная самозащита была более, чем законной. Устинье даже вира за убитого татя не грозила. Сам влез? Туда тебе и дорога. См. Русскую Правду. Прим. авт.

Михайла из возка смотрел, ругался про себя черными словами.

Дурак непотребный! Таракан сивый! Недоумок!

Ни украсть, ни покараулить!

Попался, видно же, и убили его! И не жалко даже, туда дураку и дорога, лишь бы не успел сказать, кто навел его! Ну, то Михайла завтра выяснит. Сегодня-то ни с кем не встретишься, беспокойно на подворье, суетно, шумно. А завтра и попробовать можно…

Глава 4

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Никогда и никого не убивала я. Не случилось как-то в жизни моей черной такого. При мне убивали, меня убивали — это было, а я сама не пробовала, мечталось только.

Хотела?

Бывало такое: за вышиванием сидела, а сама представляла, как иголку свекровке в горло вгоню. Или мужу богоданному, ненавистному…

Остальных как-то не ненавиделось настолько.

А этих двоих я лютой ненавистью ненавидела, и убить мечтала, и убила бы, представься случай… нет. Что уж себя обманывать!

Могла убить. Могла.

Знала я о тех случаях, когда, обезумев от боли да ненависти, бабы на палачей своих кидаются. И мужей-зверей убивают, и самих убийц потом смертью страшной казнят… могла я так кинуться?

Могла.

И во сне убить могла, Федор рядом со мной спать любил, хоть и пеняла ему свекровка, что неуместно так, а любил. А я ненавидела.

Все в нем ненавидела, что было: запах его… вонь эту жуткую, и манеру меня тискать, ровно куклу бессмысленную, и храп постоянный… не убила же?