Треск. Новый рывок. Мачта сдвинулась. В ту же сторону. Еще трески, еще щелчки. Крен усиливался. Быстро. Как дерево под ударом топора.

Она издала беспомощный стон. Прилипла к немилосердному дереву всеми частями тела. Готова была вгрызться в него зубами. Нельзя остановить падение, цепляясь за то, что само падает. Но это все, что у нее было.

Желудок сводило от ужаса. Последние волокна мачты трещали внизу. Падение ускорялось, ткань хлопала, веревки хлестали. Мачта быстрее неслась к бурлящему морю, а ветер рвал волосы, срывал слезы. Алекс открыла рот, чтобы закричать.

Говорят, в такие мгновения жизнь проносится перед глазами. У Алекс не пронеслась.

И слава Богу. Одного раза хватило с лихвой.

Вода ударила с силой мчащейся телеги. Ледяные пузыри окружили ее и внезапно ничего не имело значения.

Не нужно было двигаться. Дышать. Лгать.

Она позволила морю утянуть себя вниз, в тишину.

Якоб взмахнул мечом и снова промахнулся. Даже сильнее, чем в прошлый раз. Констанс ухмылялся в дыму, словно упитанный призрак.

Корабль тонул, скрипя балками. Якоб понимал это чувство. Новый выпад — но силы иссякли, каждый вдох обжигал. Вкус огня. Вкус крови. Знакомо. В огне и крови он был знаток.

Нога скользнула по кровавой палубе, голеностоп подкосился — он рухнул на колено, боль пронзила пах, все еще не заживший после Венеции. Констанс уже кружил вокруг. Якоб попытался развернуться, поднять щит, но слишком медленно.

Такова была его долгая жизнь — вечное «слишком поздно». Поздно научился. Поздно дал клятвы.

Холодное острие вошло между лопаток, затем боль пронзила грудь. Крик застрял, вырвавшись хрипом. Полукашель, полутошнота.

Он знал, что увидит, глянув вниз. Ничего нового. Клинок выпирал из груди, ткань расползалась, сталь алела его кровью.

Удар в спину. Говорят, каждый получает по заслугам.

Меч выскользнул из ослабевших пальцев, звякнув о палубу.

Легкие шаги. Констанс плясал вокруг.

— Итак, — он возник в поле зрения. — Последний сюрприз так и не случился? — Поднял расшитый рукав, брезгливо сморщился: — Все пропахло дымом. Я же предупреждал: кончится плохо.

Якоб хрипел, захлебываясь кровью: — А я... — но слова тонули в стали, пронзившей легкие.

Констанс наклонился: — Что-то сказал?

—...предупреждал...

Герцог поднес руку с кольцами к уху: — Прошу?

—...тебя...

— Громче, друг. Ты просто пускаешь пузыри...

Якоб вцепился в него, притянув в объятия.

Констанс ахнул, когда окровавленный клинок коснулся его груди. Глаза расширились от ужаса.

— Все кончается плохо, — прошипел Якоб.

Он дрался на дуэлях всю жизнь. Знал, когда проиграет. Но когда нельзя умереть, ничьи вполне достаточна.

Он рухнул назад. Их вес сделал остальное.

Позолоченное навершие меча ударило о палубу. Лезвие прошло сквозь Якоба, пока крестовина не уперлась в спину. Герцог взвизгнул, когда острие вонзилось в его грудь, вышло у позвоночника и пробило правую руку Якоба.

Не самый благородный конец дуэли, но Якоб не клялся в благородстве. Он был умнее.

Герцог Констанс уставился в лицо Якоба. Глаза вылезали из орбит, жилы пульсировали. Выдохнул кровавый пузырь и обмяк.

Якоб остался там, где все оказываются в конце. Наедине с последствиями своих поступков.

Он лежал, пронзенный. Эфес впивался в спину. Труп Констанса давил сверху. Свободной рукой он слабо дергался. Дышать едва мог, не то что вырваться. Боль была невыносимой.

Горящие лоскуты парусины падали вокруг. Вода поднималась по палубе — холодная соленая волна сменяла горячую кровь.

Он бывал в переделках. Участвовал в легендарных катастрофах. Но это... Это был шедевр.

Он хрипло рассмеялся.

— Вот так загвоздка, — прошептал Якоб.

И море накрыло корму, унеся его.

Брат Диас выполз из холодного Адриатического моря на ободранных руках и коленях, словно Святой Бруно, извергнутый акулой, сокрушенный и кающийся.

Он взбирался по пологому пляжу, казавшемуся горой, жалеемый соленым ветром и волнами. Горло выжигало солью. На четвереньках он задрожал, уставившись на полосу водорослей у кромки прибоя, рыгая и сплевывая, пока волны шумно откатывали гальку. Диас рухнул на колени, обнаженный, если не считать флакон Святой Беатрикс и промокшие штаны, растянутые водой до размеров детских пеленок. Изможденный, измученный, не верящий в происходящее, он поводил тяжелой головой на одеревеневшей шее, осматриваясь.