— Значит, ты всё-таки намереваешься…

— Да отвяжись ты, надоела! Ведь мы уже говорили об этом, да кой чёрт говорили — ругались всю дорогу, — крикнул Пьер. — От самого Парижа до Тене ругались. Хватит! Я устал языком трепать. Паскаль перейдёт в лицей, я имею право учить его в лицее, угодно тебе это или неугодно.

— Как вы грубы, друг мой!

Пьер пожал плечами. Когда Полетта переходила в разговоре с ним на вы, чтобы подчеркнуть разницу между утончённостью собственных чувств и грубостью мужа, она выводила его из себя.

Он повторил, что Паскаль перейдёт в лицей, — перейдёт, и баста! Бабьих воплей он больше терпеть не намерен, и женина политика ему осточертела не хуже политики правительства и господ депутатов. Выложил он всё это с такой злобой, что Полетта испугалась, смутно почувствовав надвигавшуюся опасность. Тревога внушила ей осторожность, и она умолкла. А потом от избытка тревоги сделала глупость: воображая, что она действует хитро, Полетта прибегла к очень старому, избитому средству.

Впрочем, возможно, это и не было только уловкой; может быть, после всех треволнений, пережитых за последнее время, после томительной скуки бесконечно долгого дня она и в самом деле испытывала потребность в любовных утехах. Как знать? Но в иных случаях желания приходят не вовремя и вызывают последствия, обратные тем, которых можно было ожидать.

Сначала Пьер не обратил внимания на необычайную кротость жены, на внезапную её покорность и чрезвычайно приятную для него молчаливость. Множество мелких знаков внимания, которые она вдруг стала оказывать ему, прикосновения, улыбки сперва только раздражали его. И лишь когда Полетта очутилась возле него на общем ложе, где они уже так привыкли чувствовать себя чужими друг другу, он заметил в ней необычное волнение. Глаза у неё блестели, она прижималась к нему, переплела свои ноги с его ногами. На мгновение он чуть было не попался на удочку, как в прежние дни. И тут же в нём вспыхнула бешеная злоба против неё. Злоба, которая, однако, не угасила желания.

Но то уже было желание укрощённое. Похоть случайного любовника. Впервые он смотрел на Полетту с презрением и ненавистью, тем более ярой, чем усерднее жена старалась обольстить его. Он смотрел на неё как на проститутку. Ну чем она отличается от продажной женщины? Ничем. Те же повадки. Те же приёмы. Только ловкости меньше, вот и всё. Он делал вид, что ничего не замечает, а она нервничала, смотрела на него с немой мольбой, не смея произнести некоторые слова, раскрывала вырез ночной сорочки, чтоб он видел её грудь, изнывала в томлении. В конце концов она, вероятно, и вправду загорелась желанием.

— Ах! — воскликнула она. — Что ж ты, не видишь?

Никогда ещё он так не обращался с нею, никогда ещё не испытывал, подобно многим мужчинам, этого чувства, когда влечение к женщине смешивается с презрением к ней. Он мстил ей. Полетта была сейчас для него только вещью, а не живым существом. Удовольствие, которое она доставила ему, не возвратило былого к ней уважения. А в удовольствии, которое она сама, видимо, испытывала, было что-то раболепное, угодливое. Она смотрела на него с усталой, сонной улыбкой и словно ждала, что он положит на камин плату за её ласки. Пьер с каким-то злорадством осквернял низкими и пошлыми мыслями то, что некогда связывало их. Он исцелился от страсти к ней, в её объятиях у него нисколько не кружилась голова. Ещё не так давно, хотя он считал её дурой набитой и скрипел зубами, слыша её глупый смех, достаточно было Полетте обнять его, чтоб он почувствовал, как сильна её чувственная власть над ним. А теперь!..

Оттолкнув Полетту, он уткнулся носом в подушку и уснул возле неё тяжёлым сном; в мозгу, затуманенном дремотой, ещё мелькнула мысль: «Если я сделал ей ребёнка, наплевать!»

Утром он проснулся первым и при свете зари посмотрел на спящую жену. С некоторой гордостью он убедился, что за ночь его ненависть к ней нисколько не утихла. Он заметил, что за четырнадцать лет замужества черты лица у Полетты расплылись. Не до такой степени, чтобы это было видно днём, когда она хорошела от оживления, — заметно это стало только сейчас, когда она была во власти сна. Ему уже не казался трогательным её полураскрытый ротик. Даже красота её плеч и рук потеряла для него свою прелесть. А ведь почти ничего не изменилось, не сдвинулись линии. Разве вот только опустились уголки губ. Да и то чуть-чуть. И всё же тяжкая рука времени наложила на неё свой отпечаток. Полетта вся как-то огрузла, огрубела. Вынося свой несправедливый приговор, Пьер, как ему казалось, искал разгадку утерянного секрета…

Снова вернулось навязчивое желание положить на камин плату за её ласки. Откуда взялась эта дикая мысль? Должно быть, Полетта вчера смутно почувствовала, что творится в его душе. Ей ни на миг не удалось обмануть его. Слишком поздно. Теперь он уже не мог поверить, что в ней действительно заговорило влечение к нему или вообще влечение к мужчине. Нет, просто она струсила, как бы муж не бросил её, и она имела полное основание трепетать! Но в этой внезапной панике, в этом животном страхе, вдруг овладевшем ею, было что-то жалкое, убогое, унизительное. Она убила последнее, что ещё привязывало к ней мужа, — чистые воспоминания. Он увидел, какова она в роли супруги, исполняющей обязанности законной наложницы, когда она испугалась, что церковное таинство брака и торжественные слова мэра — недостаточная гарантия и не обеспечат ей кров и пищу, наряды и почётное положение. Никогда ему не забыть этого мерзкого глумления над любовью, этого осквернения всего их прошлого.

Он встал полный решимости и чувства освобождения.

В то же утро, затягивая ремни чемодана, Пьер заявил жене, что он отправляется в Париж по делам и вернётся домой, к ней и детям, перед началом занятий в школах.

Испуганная, ошеломлённая, Полетта не посмела возражать и, из страха совсем потерять мужа, отпустила его без всяких споров. «Через десять дней после смерти мамы!» Полетта просто не могла опомниться. Он даже не простился с госпожой Пейерон. Придётся как-нибудь объяснить ей…