И аура у нее – у Анжелики Дюбуа, главной звезды вечера, – такая же красная, как и платье. Только вовсе не яркая, а медленно темнеющая. Может, у Бакстера раньше была такая же, пока не почернела окончательно.

На языке чувствуется явственный привкус горечи, и я спешу заглушить ощущения еще одним глотком коктейля. Алкоголь приятно обжигает горло, а сладость медленно отходит на второй план.

Голос Анжелики, оказывается в десятки раз приторнее любого коктейля:

– Вы не представляете, как я рада вас видеть, дорогие. Каждый месяц мы с вами собираемся в «Садах» на презентацию и каждый месяц вы наполняете меня впечатлениями. Только благодаря вам я и могу творить. И сегодня я хотела бы представить вам одну из последних своих картин!

Анжелика изящно взмахивает рукой, указывая на опустевшую сцену. Включается проектор, и на когда-то гладкой темной стене теперь красуется картина, до жути похожая на болотную жижу на стене спальни Бакстера.

Мать твою, если и ту ерунду рисовала Анжелика Дюбуа, то я хожу по охрененно тонкому льду – ублюдок наверняка знаком с ней лично, а может, через нее выходит на Змея и только из-за того держит ее мазню у себя дома. Ладно, может, я просто ошиблась. Никогда не разбиралась в искусстве и начинать не собираюсь. Качнув головой, я опрокидываю остатки коктейля залпом и с грохотом опускаю стакан на стойку.

А художница и не думает затыкаться.

– Я назвала ее «Зеленый цвет моей души», – продолжает она, театрально заламывая руки, и шагает чуть ближе к сцене, пока наконец не восходит на нее и не смотрит на собравшихся в клубе сверху вниз. – И сегодня вечером мы по традиции проведем аукцион. Все вырученные средства пойдут на поддержку бездомных и в социальные фонды.

Дальше слушать не хочется. Я поворачиваюсь обратно к бармену и сталкиваюсь с безразличным взглядом его выцветших, когда-то голубых глаз. Не иначе как мужику болтовня Анжелики тоже не по душе.

Зеленый у нее цвет души, как же. Противно-красный, как запекшаяся кровь или подкрашенный кирпич, никакой не зеленый. Впрочем, если художница с приветом видела свою душу непроходимым болотом или лужей блевоты, то оставалось ей только посочувствовать.

Только времени на сочувствие у меня нет, как нет и часов. Прошло двадцать минут или нет, а сидеть на месте я уже не в силах. Поднявшись на ноги, пошатнувшись на непривычно высоких каблуках, я решаю чуть развеяться.

В зале не протолкнуться, так что я обхожу столпившихся вокруг Анжелики поклонников по широкой дуге: бреду вдоль кожаных диванов и веселых компаний, которым явно давно уже пора прекратить заливать в себя алкоголь. Но бутылок на столиках полным-полно, а кое-где и порошок рассыпан.

Не удивительно, что в клубе самого опасного человека в Майами собираются пусть богатые, но такие же наглухо отбитые гости. Может, половина из них здесь вовсе не ради художницы, как мы с Терри. Сейчас наглотаются всего подряд для смелости, а потом пойдут требовать у Змея денег или прикрытие. Прямо как я.

Твою мать, а если он меня и слушать не захочет? Переступив через чьи-то нагло вытянутые ноги, я сворачиваю в сторону туалетов. Небольшие помещения освещены ничуть не хуже, чем залы в клубе: повсюду неоновые картины, изображающие либо яблоки раздора, либо десятки самых разных надписей. И любит же Змей выпендриваться, оказывается.

Я качаю головой и приоткрываю двери женского туалета, да так и застываю на месте, придерживая ладонью дверную ручку. Девушка в коротком черном платье, задранном чуть ли не до груди, податливо выгибается в объятиях здоровенного амбала. Откидывает назад голову, взмахивая копной густых темных волос, и сама направляет руки амбала – заставляет того сжать ее грудь. Ни один из них даже не оборачивается, когда я едва не роняю сумочку. Для них словно и не существует ничего вокруг.

Ни меня, ни клуба, ни гребаного Змея на втором этаже. Это же, мать его, туалет, сюда может заглянуть кто угодно!

Но девушка лишь шумно стонет и подается бедрами назад, когда амбал вдалбливается в нее с таким остервенением, словно хочет проткнуть насквозь. Твою мать, ну его нахер. Решила, называется, поправить макияж перед тем, как подняться к Змею. Если у него такой бардак в клубе, удивительно, как он до сих пор железной хваткой держит большинство группировок в Майами.

И, развернувшись на каблуках неудобных туфель, я бросаюсь в сторону лестницы на второй этаж. Не оборачиваюсь и не смотрю по сторонам. Пусть даже я наступлю на ногу какому-нибудь мажору или собью с ног Анжелику – хуже моя жизнь уже не станет.

Снизу ничего толком не разглядеть, но свет там будто бы не такой яркий, да и в целом помещения выглядят иначе – стены обиты то ли кожей, то ли тканью, а на полу, судя по ступенькам, лежит паркет. И никаких сумасшедших прожекторов и скачущих между гостями танцовщиц.

– Пропуск? – холодно спрашивает громила у лестницы. Взгляд у него пустой и безразличный, видно, что ни на какие уловки вроде милой улыбочки или наивного взгляда он не купится. Не купится даже на толстую пачку денег, потому что тогда босс от него мокрого места не оставит.