— А скулил, — первым нарушил молчание Срубов, — старик этот, помнишь, Мышков. Вцепился в одра, будто в мешок с золотом. Как же, последнее добро у него отнимают... Тьфу ты, черт... А сам колеса не смазывал, поди-ка, года три аль того больше.

Ему никто не отозвался, даже Мышков. Быть может, пугала эта стена из стволов елей, высоких, плотных и корявых от старости, притиснутых ветвями друг к другу так тесно, что через два шага вглубь начиналась темнота.

Наводило тоску серое небо, нависшее на эти ели грядами туч, не выливших еще до конца дождевые капли. Кой-где, в низинах, плавали остатки тумана, ветерок раскачивал их, точно серые шары. Скосив глаз, Оса увидел клокастую щеку Кроваткина, его тощую бурую шею, костлявую темную руку, крепко сжимавшую цевку карабина. Казалось, спит Кроваткин и во сне видит своих отобранных лошадей. Но вот сопнул, вдруг с яростью сплюнул.

— А и лошадь-то, — снова забурчал Срубов, — кожевина, настоящий одер. Кишки с под хвоста от натуги выпирают. Ух ты...

Он размахнулся, огрел вожжами влажный круп и без того резво перебирающей ногами лошаденки. Та с усилием кинулась вперед, вытягивая шею, копытами кидая на Срубова комки грязи.

— Вот то-то, — удовлетворенно проговорил Срубов.

Шапка-папаха сползла с его головы, на висок, выбились клубки свалявшихся волос. Был он сейчас чем-то похож на женщину. Вытер локтем потное лицо, облизнул сочные губы. На рукаве пальто поблескивала рыбья чешуя.

Оса подвигал лопатками, спина отекла от привалившегося к нему с другой стороны Розова. Тот спросил сонным голосом:

— Ты, Ефрем, что это? Иль озяб?

— Да, нет... Перемениться просто, онемел.

— Ага, — снова проговорил Розов. — А я вот зябну. Надо бы еще пару глотков самогону хватить на дорогу, веселее было бы сейчас.

— Надо полагать, что предстоящее дело доставит удовольствие Павлу Иоанновичу, — подал голос Мышков.

Спина Розова дернулась, как будто ее перетянул кто-то нагайкой. Но голос поповича был до странности спокойный и даже веселый:

— Стрелять да пытать людей и тебе доставляло удовольствие, господин Мышков.

Обернувшись, Оса наткнулся на глаза Мышкова — они посинели, кажется, еще больше, изливали холод и презрение.

— Не надо, — тихо прикрикнул Оса. — Опять это вы собираетесь, как псы над костью.

— Не хватало еще, — фыркнул Розов.

Мышков поддернул ворот полупальто, укрыл за ним костлявое лицо.

— Вот обоз накроем, тут и собачьтесь с кооператорами, — добавил Оса, — сколько хотите.

Он высморкался, вытер тоже, как и Срубов, лицо рукавом шинели, вздрогнул от треснувших над головой сучьев. Увидел, как судорожно вцепился в приклад Кроваткин, качнулся вперед Мышков. Беспокойно задул ветерок над верхушками деревьев, заблестели издалека первые проблески зари.

— Тетерев это, — пояснил немного погодя за спиной Розов. — Спугнули. Токовал, а мы тут с лошадью да болтовней.

Кроваткин отвесил обидчиво синюю губу:

— Сейчас бы его из карабина да в котел. Аль там курятинки бы вместо поста. Давно не пробовал. Всё на солонине да на лепешках. В Поздеевском с Калиной ночевали у Чуфаровского, — заговорил он, вроде как одному сидевшему рядом Осе. — На дорогу он нам отжал из кадушки полведра рубленой капусты, да житнух горку, да самогону... Вот и хрустели, как зайцы... И сейчас надо бы какой ни то еды на дорогу...

— От псаломщика завернем в Ополье, — сказал Срубов. — За Олькой за моей. Обещала взять еды... Будет тебе, дядька Матвей, мяско.

— Это что ж, грех на душу, в пост-от, — неожиданно взъерепенился Кроваткин.

Срубов оскалился без смеха:

— Твои грехи, дядька Матвей, никакими теперь молитвами не замолишь... Хоть каждый день пой литургии.

Кроваткин по-петушиному вскинул голову, но лишь как-то жалобно поморгал дряблыми веками.

Подвода прогремела по корням старых елей, которыми, как дратвой, была прошита узкая дорожка, скатилась к ручью, затем на бугор, и теперь за кромкой леса Оса увидел дорогу.

Здесь лошадь привязали, а дальше двинулись гуськом, по кустам, примыкающим к дороге. Не разговаривали — лишь сопел простуженным носом Кроваткин да тихо покашливал Мышков. В одной из ям, у самой дороги, Срубов остановился, уселся на вывороченную дернину:

— Заправиться надо, ребята. Слышал я, будто Павел горевал насчет выпивки. Вот и самогон тебе.

Он вытащил флягу, с которой не расставался все эти годы, из алюминия, с вдавленными стенками, исцарапанную всю, потряс ее, отложил на пегую от старой травы кочку. Затем сюда же выложил кусок сала, пару луковиц. Широким и плоским, как кинжал, ножом быстро разрезал сало на дольки, не очищая, рассек луковицу. Остальные, стоя, молча, ежась от холодного ветра, смотрели на пальцы его рук с длинными и грязными ногтями. Мышков вдруг не выдержал:

— Ножницы тебе следует найти, Василий. Когти, как у кошки.

— Обойдусь и без ножниц, — равнодушно, вроде как без обиды, бросил Срубов. — Сами обломятся, когда пора им будет. Валяй-ка лучше разбирайте закуску.

Фляга с самогоном пошла по рукам.

Оса тоже глотнул, поперхнулся и закашлялся надолго, отплевываясь тягучей горькой слюной.

— Разучился ты, Оса, пить сивуху, — с сожалением проговорил Срубов. — Опять тебя надо обучать.

Розов засмеялся, прибавил, с хрустом размалывая зубами луковицу, положенную на кусок сала: