Оса даже присвистнул:

— Выходит, что ты не с поезда. Говорил, будто от проверки документов. А сам по делу. Вроде шпика...

Мышков не ответил — опустил голову, бормотал по-пьяному, рыдающим голосом:

— Лучше бы не встречать того поручика. Надеждами зажег. А тут еще о Кронштадте Симка донес. Ну, пошло, думал. Как плотину прорвало... Победа. А вчера сам был в усадьбе, на час всего, вором тоже, вроде тебя. Про конец Кронштадта узнал от Лизы. И что вестей никаких. Понятно все стало. А тут еще Лиза отказалась со мной уходить за кордон. Не нужны ей ни Венеция, ни Париж. К маме с папой захотела. Едва упросил ее побыть с родителем, поухаживать. К черту, — прорычал истерично и махнул яростно кулаком. — К черту... Заживем по-заграничному.

Оса еще больше помрачнел, голос Мышкова раздражал так, что сжимались кулаки.

—Ты что ж, Мышков, думаешь, мы бы и пошли за тобой на город, — грубо проговорил он. — Тот же Васька. Не любит он под командой.

Мышков резко обернулся, вглядываясь в лицо Осы, вдруг по-сумасшедшему захохотал. Голова его, гладко бритая, крутилась на тонкой шее, как черепашья.

— Еще как бы и пошли, Ефрем Яковлевич. Колоннами, церемониальным маршем, песню бы загорланили «канареечка жалобно поет». На приступ... На приступ... Взяли бы город и выжгли его снова. Как крестоносцы...

Оса вслушивался в дрожащий с захлебом голос, и страх все больше охватывал его. Даже невольно закутался плотнее в шинель. Нет, надо было бы его пристрелить там, у Чашинского озера. Верно предлагал Васька. Не травил бы душу сейчас. Собирается, вон как, в Париж. А они по болотам, по лесам, точно звери. И каждую ночь им будут сниться солдаты с красными звездами на фуражках.

— Пес с тобой, — хмуро выдавил он сквозь зубы. — Пойти, верно, пошли бы. Деться некуда, а это все же дыра в вентери. Только города, как пустые пни, выжигать я не стану.

Мышков вяло мазнул рукой щеку, брюзгливо уже сказал:

— Взять бы власть... А составлять красные проскрипции найдутся люди. Не ваша забота... Тот же поручик, помню, говорил. Победим, будем умнее. Посадим главных не в баржу, а в пароход океанский, на «Лузитанию» новоявленную и в океан... Папаша у моего поручика флотский вельможа был, оттого и изъяснялся господин поручик на морском языке.

Оса выкрикнул с прерывистым смехом:

— А теперь сам... он, быть может, в океане...

— Может, и так, — сухо и с неприязнью ответил Мышков. — Вполне возможно. Оказался сам в проскрипции...

Он прислушался. Серый комок ночной птицы скользнул в сучья берез. Прошелестело что-то — то ли крылья об эти сучья, то ли порыв ветра.

— В древнем Риме, — задумчиво проговорил Мышков, — состояли авгуры при императорах. Вроде как жрецы. Предсказывали по полету птиц судьбу императора, загадывали о грядущих событиях. — Захрипел, как будто ему перехватило горло спазмами. — У нас здесь сейчас каждый великий авгур. Без полета птиц знает свою судьбу — грядущие события.

Он поднялся, склонившись, как под грузом ноши, стал подыматься по склону. Остановился

— Зерно завтра пустим на ветер. Пусть мужики без семян сидят и клянут Советскую власть. Да, может, бунт поднимут вгорячах... Мы далеко, а Советская власть под боком. Есть на ком злость сорвать...

Под утро пронесся над Воробьиной мельницей весенний дождь, бурный, что потоп, с громом, резкими вспышками молний прямо в окошечко, с треском обламываемых ветвей, гулом ручьев у порога баньки.

Побывав опять на воле, Растратчик, мокрый, хлюпающий носом, сообщил, карабкаясь на полок:

— Вроде бы как и конца-краю воде не будет. Черно небо, прямо египетская ночь. В наказание, может, за что?

— За твои грехи, — отозвался из угла Розов. — За них, верно, бухгалтер. А ночь — она кончится. Не было еще такого на земле, чтоб ночь не кончилась.

Дождь утих. А немного погодя — как невидимый человек ветошью стал с шорохом протирать стекла, они светлели с каждой минутой, вырисовывая обитателей, скорчившихся тут и там.

— Ну вот, а ты, Растратчик, болтал, будто света больше не будет на земле, — сползая со скамьи, крикнул из предбанника Срубов.

Бухнули сапоги за стеной, и в проеме двери показались его свалявшиеся цыганские завитки волос. Гимнастерка нараспашку, на шее ремень от кобуры нагана. Мутные глаза ошарили углы:

— Хватит кости мять. Пора в дорогу.

Поднимались нехотя, зевая, растирая бока, кашляя. Вслед за Срубовым побрели к ручью мыться, щуря глаза от лучей, скользящих по крыше мельницы на поляну. Ручей этот бежал со склона по корням березы. И, как кора, был чист, бел, пожигал пальцы, лицо морозным холодом.