Оса быстро глянул на лицо Симки — увидел раздвинутые в мечтательной и дурной улыбке толстые губы. Подумал: «Уж не влюбился ли он в жену Мышкова. Такое-то страшилище».

— Давай, — сказал, тоже улыбнувшись. — Поиграй, а потом возьмешь у Филиппа патроны и пироксилин. В субботу аль воскресенье около полудня. Коль его не будет, за боровом под льняными омялками. Оставляет там, если мы запаздываем.

— Знаю, чего там, — буркнул Симка. — Сам ходил.

— А потом иди в Аксеновку к «хромому» или к Грушке Кувакиной в Хмелевку. Там узнаешь, где мы.

И снова рука его потянулась к фляге. Из коридора вдруг донесся долгий звонок, послышался женский голос из-за открытых дверей. Ему ответила, вероятно, жена Фавста Евгеньевича.

— Доктор сегодня никого не принимает... Если что — завтра.

— Доктор наш вроде как повитуха, — пришел наконец-то в себя Оса. — Уж не здесь ли он баб лечит... Денежки гурьбой, видно.

— Зажиточные мужики, дредноуты, — закричал он вдруг, — а сам боится мужика в дом пустить.

— Пристрелить его надо, — вновь предложил Симка.

Оса остыл сразу, покачал головой, сказал нехотя:

— Не надо... А пули береги продналог приветствовать.

Базары в Никульском собирались по средам, как завелось издавна. В прежнее время каждый торговец пристраивался на указанное ему миром место. Скупщики льна, или гуртовщики, — возле трактира, по огороду; торговцы сеном, или сенники, — ближе к пруду, под горой; горшечники с горшками и кувшинами — напротив зимней и летней церквей; лоскутный ряд располагался за церковной сторожкой; барышники водили лошадей в березовую рощу, которая кончалась вспольем — запашкой, принадлежавшей графу Шереметьеву; грабельщики и бондари выставляли свои поделки возле стен пожарного депо.

Весной двадцать первого года этот порядок был нарушен. В толпе сновали и грабельщики с граблями и косами на плечах, и тут же колотили палками горшечники, скрипели колеса подвод с дровами или сеном, на земле прямо сидели корзинщики с корзинами, ругались неизменно горожане, меняющие миткаль, одежду, выпаренную соль, так называемую «самоварку», мелкую и белую, на яйца, на шерсть, на холсты домашней работы, на картошку. В цене были лошади, цикорий, табак, а соль в особенности. За соль можно было купить и коробок спичек, и лошадь. Шла бойкая торговля самогоном из-под полы, хотя всем был известен запрет на эту торговлю. С одной из подвод, окруживших площадь, Костю окликнули:

— Эй, в синих штанах.

Широколицый толстый увалень-парень манил к себе пальцем. Длинный тулуп на нем был нараспашку; под тулупом военная гимнастерка, черные галифе; сапоги с галошами плотно стягивали короткие ноги. Шапка сбилась на затылок, открывая лысую голову, — от болезни, видно, — поросшую чуть заметными белесыми волосами. На щеках, пухлых по-детски, лежали пятна загара, похожие на коричневые пластыри. Смотрел он почему-то одним глазом — бледно-синим, другой был прикрыт покрасневшим веком. Парень взял Костю за ворот кожуха, подтянул к себе, дохнул жарко винным духом:

— Не попить ищешь, паря?

— А что? — спросил, притворяясь непонимающим, Костя.

Возница без слов похлопал по карману тулупа — глухой звук засвидетельствовал, что в тулупе, в кармане, хранится бутылка «первача».

Брать его и вести к Колоколову в волостную милицию Костя раздумал: кто знает, откуда он, этот парень. Да и не самогонщиков выявлять приехал он в Никульское.

— Погодя уж что.

— Погодя, — крикнул вслед ему парень. — Погодя шиш найдешь у меня в кармане. И сам хорошо выпью... А может, корешка цикорного купишь, эй!.. Рижный корешок-то.

Костя не отозвался. Нет, и цикорный корешок, высушенный в риге, был ему не нужен. Он шел между возами, оглушенный скрипом колес, голосами торговцев, бряканьем палок по горшкам и крынкам, ржаньем лошадей, руганью подвыпивших мужиков. Чутко прислушивался к словам:

— Чай, через неделю и запашка... не наездишь тогда...

— Ни карасину, ни муки...

— Не-е... «самоварки» мне не надо. Как сырость, так синяя вся...

— Вот-вот сын из Красной Армии... Нынче сруб поставим, а на будущий год обошьем.

Смачно чавкала грязь под ногами десятков людей, заполнивших площадь, солнечные блики полыхали жарко на горшках, на крынках, в лужах, на расписных дугах лошадей, на лезвиях кос. С реки дул ветер, пахнущий подвальной сыростью, раскачивал табачные дымки над головами крестьян, трепал шарфы и платки, гнул голые сучья берез, вставших по сторонам площади, как безмолвные белоногие часовые. Возле одной такой березы собралась толпа: рыжий мужичонка торговал лошадь у двух парней, одетых в короткие тяжелые полушубки, высокие папахи. Мужичонка покрикивал, расхаживая неторопливо вокруг буланой масти лошади: