— Вот мадеры бы... Помнишь, Ефрем, в Марьине, в кооперативе отыскалась бутылка. Что патока.

Оса не отозвался. Вытер лицо дном фуражки, пропахшей потом, облизнул губы. Есть ему не хотелось. Присел на корточки под густые еловые лапы, сквозь опущенные устало веки глядя на дорогу, на жидкие лучи, пробивающиеся сквозь далекие облака. Капли недавно утихшего дождя, застрявшие в иглах, время от времени падали ему за ворот шинели, на уши, на кончик носа, кожаный козырек фуражки.

Мерно и вечно. Вот так же вечно и мерно чеканились шаги Афанасия Зародова. В амбарах, в риге, в комнатах огромного жильцовского пятистенка, в «коногоне» [3] , в погребах. Черная спина, крепкая шея, ровно остриженная челка волос на лбу, руки в карманах...

Если бы он сейчас ехал тоже с обозом!

— А не соврал тебе, Павел, заведующий ссыпным пунктом? — донесся до него голос Срубова. — Проторчим здесь попусту.

— Не соврал, — вяло отозвался Розов, жуя кусок хлеба. — Шкуру тогда сниму с живого.

Он махнул рукой на дорогу, засмеялся с задумчивой улыбкой:

— Бывало, поучу в Ополье детишек и вот этой дорогой — домой. Сяду на корягу, посижу... Благодатно так на душе.

— И учил бы детишек, чего в бандиты полез?

— А ты, Матвей Гаврилович, с чего бы это?

Кроваткин оглядел спокойно лицо Розова, усмехнулся, а губа в табачной черноте задрожала мелко:

— Я-то? У меня только одних лошадей было семь. Три фаэтона, тарантасы, обоз подвод да саней. Конюхов держал.

— Тихо, — выругался вдруг Срубов, вскидывая голову. — Вроде обоз.

Из глубины леса вытекал мерный постук колес. Стояли теперь недвижимо, и было похоже, — слушают они пение соловья в ивняке на красной весенней зорьке.

Кузнец Иван Иванович Панфилов жил бедно. Кухня, почти полностью занятая печью, и освещенная двумя перекошенными окошками комната. В ней горка для посуды, стол, покрытый холстинкой домашней работы, скамьи вдоль стен, деревянная кровать, на полу, возле кадки с цветком, объемистый самовар с конфоркой в виде воронки.

Иван Иванович маленького роста, сухой, подвижный. Лицо — как у человека, много лет прожившего в дымном чаду: опаленное, обтянутое тонкой смуглой кожей, источенное черными точками угля, как иголками. На руке возле большого пальца надпись тушью: «Мурик». Когда сели за стол, старик пояснил, хотя разговор о наколке и не заходил:

— В честь жены, молодой тогда еще, изобразил мне один солдат на службе...

Один сын у него работал на Украине, второй, младший, служил где-то в Сибири. Собирался вскоре вернуться в Игумново, собирался жениться сразу же.

А пока в доме хозяйничала сестра Ивана Ивановича Анисья, похожая на него: тоже невысокая, худая, только молчаливая, будто немая. Она быстро согрела самовар, выставила на стол из печи горячую картошку, а к ней грибы соленые да крынку кислого молока, горбушку хлеба. Извинилась, что больше ничего нет. Но Косте и того хватило — ел, чувствуя себя в этом доме дорогим гостем.

Иван Иванович тоже сидел у стола и сшивал лопнувший широкий кожаный ремень. Низко склоняясь, продавливал шилом дырки в коже, ловко пихал черную липкую дратву и негромко с удовольствием рассказывал про село Игумново.

Узнал Костя, что село когда-то принадлежало графу Шереметьеву, что народ здесь занимается издавна выращиванием цикория да картошки, которыми торгует в уезде, на паточных и цикорных заводах. Из ремесел — кузнечное дело да была прежде бондарная мастерская Матвея Кроваткина, который содержал извоз. Есть и сейчас в селе богатеи, заводчики, хозяева паточных заводов, терочных, сушилок. Как Ксенофонтов. Были особенно богаты Срубовы, содержавшие кабак, трактир, лавки.

Узнал он, что народ здесь темный и осторожный, с «деревянными мозгами», верящий во всякую чертовщину. На той неделе заявился «турок» в село. Весь, и правда, что турок: нос кривой, глаза вылупленные от сивухи, на голове папаха, на ногах тоже вроде как турецкие опорки. Стал в домах производить гадание да лечение. Народу сбежалось — почитай, все село — с деньгами да яйцами. Хорошо — вовремя председатель сельсовета за ошорок «гадалку» цапнул да в Никульское отправил с милиционером Филиппом Овиновым. Там, в камере начальника милиции, задержанный признался, что никакой он не турок, что и в глаза не видел ни Стамбула, ни Эрзерума, ни турецкого султана, а самый он что ни на есть забулдыжный мужик из уездного города, бродяга и пьяница.

Закончив этот рассказ, Иван Иванович добавил:

— От того доверия и беды у нас на село находят. Что ни скажи, все за чистую монету принимают. А кто поумнее, этим и пользуется. Оттого и восстание вскинулось здесь, оттого-то народ еще косится в сторону рабоче-крестьянской власти и в посевкоме отказали Зародову на последнем собрании. Дескать, все та же разверстка. Пустили слушок заводчики, а простой народ уши развесил. Да еще банда сельсовет ограбила недавно.

Как бы невзначай Костя упомянул про Саньку Клязьмина, «попутчика забавного».