Он успокаивал себя, но ощущение какой-то тревоги, нависшей над селом, не покидало. Бил молотом по раскаленному, неистово-синего цвета металлу, а все ждал: вот-вот этот бородатый и угрюмый с винтовкой в руке по-хозяйски шагнет через порог в кузню, где весело горит пламя в горне, где наперегонки покрикивают молоток и кувалда кузнецов, точно альт и бас какого-то оркестра. Шагнет, гаркнет на непонятном лесном языке и вскинет винтовку на сотрудника губрозыска, спрятавшегося под гримом сельского пролетария-молотобойца.

Но в кузню входили окрестные мужики, бабы. Они несли в охапке серпы и косы, топоры, вволакивали искореженные плуги, тянули котлы для пайки и клепки, звенели боронами. Потом садились на почерневший, обшарканный подошвами порожек, заводили долгие и мирные разговоры. Сквозь вонь домашнего самосада, хруст семечек, сквозь матерщину, плевки и сморкания:

— Скороспелку посажу нонче. Меру братейник отсыпал вчера.

— Паровой терочный завод товарищество у нас задумало, да что-то у них скудно дело идет... только-только еще поставили кирпичный завод. Топливо не заготовили вовремя. А теперь разлив, куда сунешься.

— На топливный трехнедельник норовят, а у меня — чай, всем известно насчет больного брюха.

— Нонче подъем воды мал будет. Не ахти снегу намело... Мост останется, и мне заботы нет для починки.

На подводе приехал то ли парень, то ли взрослый мужик, — из-за щетины не разберешь толком. К наковальне приволок борону без трех зубьев и, присев тоже на порог, стал пояснять:

— Наш толстосум Никодим Гусев придумал в своей риге тайный паточный завод. А меня в батраки нанял.

— Это при рабоче-крестьянской-то власти? — тенорком оборвал его Иван Иваныч. — И ты пошел гнуть хребет?

— Что поделаешь, Мурик, — вздохнул тот. — Думал, деньжишек даст на одежонку... А он выгнал вскоре же. Это потому, что я ему купоросом нечаянно брызнул на поддевку. Денег ни копейки не дал, а только рваный хомут да вот эту борону... Думаю, пусть подклепает Мурик, а я продам соседу. Уже набивался в покупатели.

Костя ввязался в беседу. Похлопал по плечу заказчика, шутя сказал:

— Сделаем мы зубья, а тебя ограбит банда на обратном пути. Вот и плакали деньги.

Лицо собеседника осталось бесстрастным — цыкнул равнодушно к стоптанным подошвам сапог:

— Наши Ломовики банда прошла. Три дня назад были. У псаломщика выпивали, песни даже пели.

— Куда ушли?

Мужик или же парень скосил голову и вот теперь вроде как нахохлился. Сердито буркнул:

— Ты бы клепал лучше зубья, парень. А то куда? Или я что же тебе, поводырь той банды? Или в подручных Ефрема Осы?

И молодуха из Красилова, с родины Ефрема Осы, ничего не знала о своем «знаменитом» однодеревенце. Избы напротив, это верно. Плясала кадриль, бывало, с Ефремом до своего замужества, вечерами толпой из Игумнова шли назад с гулянок, и Ефрем шел, как все. А вот теперь — бандит. День назад был в деревне, по разговорам. В черной шубе.

Забрала отточенные серпы, связала их вожжанкой и покатила вниз под гору, дрыгая с подводы ногами в валеных сапогах.

Костя долго смотрел ей вслед с каким-то досадным чувством. Живут в одной деревне, сталкиваются лоб ко лбу с бандитом в черной шубе и не сообщают властям.

У ног бежали ручьи, густые от грязи, как заваренный овсяный кисель. Поодаль выстроились в ряд березы, болезненно тихие, недвижимые, точно боясь треском своих сохлых сучьев испугать величаво и ярко идущую по земле весну. Полошились грачи, принюхиваясь к угольному угару, который источала по полям труба кузни. А у него настроение было сумрачное. Неужто он зря нанялся в молотобойцы? Неужели никаких сведений не выудит у этих мужиков и баб на громыхающих подводах?

А ведь его прислала губернская милиция как опытного агента. Даже сотрудникам уездного розыска не доверила такое дело. Только опыт, видно, у Пахомова остался в городе.

Еще остались в городе служебные собаки, которые взяли бы след, остались отпечатки пальцев в дактилоскопическом отделе, свои люди в «шалманах» и на толкучем рынке, рецидивисты, с которыми можно было всегда встретиться на предмет допроса, с такими, скажем, как Сашка Семинарист или Таракан... Опыт у него остался в городе, а здесь все надо было начинать сначала.

— Завтра я, Иван Иванович, пойду по селу, — принял он, наконец, решение, — надо, чтобы все знали о ремонте инвентаря.

Старик отпустил ручку горна, меха пошипели ядовито, как засмеялись.

— И так знают.

— Надо с каждым поговорить, — упрямо сказал Костя. — Наказывали в уезде...

— Ну, раз наказывали...

Но старик так и остался в недоумении.

Сначала он обходит избы бедняков на окраине. Здесь его встречают радушно, как почетного гостя. Его сажают в красный угол, перед ним ставят на стол крынку молока или стакан чаю, плошку с горячей картошкой или вареные яйца. Но он отказывается. Ему некогда колупать яйца и обжигаться картошкой. Надо побыстрее оповестить всех жителей в селе, что кузница ремонтирует плуги и бороны, серпы и косы, веялки и топоры. Пожалуйста, пока не поздно. И уходит, провожаемый до порога.