Вытирались кто чем: Кроваткин донышком засаленной шапки, Никита подолом исподней рубахи, Розов платком, широким, кумачовым — платком старика, нюхающего табак, Срубов просто рукавом гимнастерки. Мышков, поплескав воду на щеки, пофыркав, пошел прочь, быстро растирая лицо ладонями. Один Растратчик не решился подойти к ручью, не пожелал студиться. Его подтолкнул Розов:

— А еще бухгалтер.

Растратчик послушно шагнул, вытянул ладони к светлым языкам талой и дождевой воды. В этот момент Розов, нагнувшись, с силой дернул его за ноги. Подошвы толстяка скользнули по глине, и он беспомощно ткнулся коленями под березу. Поток, как хищный зверь, прыгнул на синюю, затянутую седеющим пухом волос голову. Посыпались, точно осколки стекла, поблескивающие капли воды в разные стороны. Обалдев на миг, Растратчик лишь разинул рот. Но вот, завопив, вскочил мгновенно и кинулся по косогору, шаркая рукавом плоский затылок. Бандиты развеселились, засвистели озорно.

Оборвал веселье Срубов. Крикнул злобно:

— Чего регочете, шпана! Вот накликаете милицию, будут вам хаханьки тогда. Айда-те лучше за стол.

Никакого стола в бане не было. Просто в закопченном чугунке лежали навалом куски щуки, попавшей вчера в вентерь. На платке с цветастыми каймами были накиданы ломти хлеба, житнухи, лук, горстка соли, темнели лезвия ножей. Возвышалась бутыль с самогоном — вечной спутницей бандитов в их далеких скитаниях по лесам.

Садились нехотя, будто обозленные окриком Срубова. Кроваткин и вовсе отказался от еды. Лишь перекрестил сухое мореное лицо и потянулся за кисетом. Мышков, пожевав безразлично, стал шарить в кармане портсигар. Вот Никита и Розов — те принялись за еду с охоткой. Наперегонки хрустели, давились костями, запивали самогоном, терли пальцы о штаны, о клочки соломы. Оса сначала вытащил из кармана шинели свою фляжку, постучал ногтем по надписи «как станет свет — призвать друга в привет» и запрокинул горлышко. Растратчику тоже захотелось выпить из такой чудной фляжки, протянул руку, но Оса брезгливо оттолкнул ее.

— Остатки допивал... Кончилось. Словно той бутыли тебе мало.

Растратчик посопел, сказал обидчиво:

— Ну и ладно... Горечь пить и не желаю-с. Да и щука, кажется, скисла по угару такому... Горчит вроде самогона.

— Сам чистил вчера рыбу, — подозрительно уставился на него Розов. — Может, плохо пошуровал. Уж не с кишками ли варил ты ее, толстяк паршивый?

— Для себя варил, — поспешно ответил Растратчик, с тревогой глядя на поповича, ожидая от него очередной каверзы. Даже двинулся в сторону.

Срубов тут захохотал почему-то и поднялся, стряхивая с коленей крошки хлеба:

— Приведу лошадь. А вы тут кончайте жвачку... Не заговенье.

В открытую им дверь залетел воробей — запорхал под крышей, уселся на кирпичи трубы. Чириканье было задорное, заливистое по-соловьиному.

Розов, почмокав губами, сказал:

— Серая голова у воробья. Знать, из города от советской голодной жизни.

— Может, из города, — вставил Оса, — а то и по привычке. Их здесь когда-то прорва летала, тучами.

Растратчик, отодвинув в сторону чугунок, вытирая сальные губы, просипел натужно:

— Уйдем, попирует воробьишко на рыбьих костях.

Все засмеялись, даже улыбнулся Кроваткин. Он сказал:

— Рыба это что. Для воробья первое дело овсяный лошадиный навоз. Бывало, в конюшне у меня такой гомон стоял, что оглохнуть можно...

Возле дверей остановилась лошадь. Голова ее покачивалась, как будто Срубов без конца дергал вожжи. Послышался его голос:

— А ну, выметайтесь. Да поживее...

— Что это он так торопится? — хмуро спросил Оса.

Розов засмеялся, подмигнул Никите:

— К Ольке Сазановой спешит в Ополье. Влюбился он в Ольку. Вот и торопит, удержу никакого... Ну, да идти и верно пора.

Забрав винтовки, узелки и сундучки, повалились гуртом на телегу. Остались только Никита да Растратчик. Стояли, смотрели с заложенными за спины руками, помалкивали.

— А вы что, — обратился к ним Оса. — Может, фаэтон со стеклянными дверями подать, с Симкой на козлах.

Срубов махнул рукой, не глядя на Осу, пояснил недовольным голосом:

— Вчера, Оса, мы решили тут. Тебя не было, когда придешь, не знали. Ну и наметили. Никита да Растратчик сейчас пойдут в сторожку к дядьке Акиму. Там подождут нас. А мы растормошим обоз и подадимся к псаломщику Чуфаровскому в Поздеевское. Пообедаем там да табачку возьмем. Оттуда на Аксеновку двинемся. Переночуем у Хромого и последний марш на сторожку. От дядьки Акима — кто куда, врассыпную. Я на станцию, на поезд. И Мышков, и Кроваткин.

— Я с вами, — поспешно отозвался Оса, будто боялся, что ему прикажут остаться в этих лесах, которые не сегодня-завтра наводнят отряды милиции.

— В Гомель опять. Был я там в восемнадцатом году, торговлишку имел небольшую. Хорошо жил. Вот и подамся, раз свободная торговля скоро откроется.

— А я не знаю куда, — зевнув, беспечно проговорил Розов, и лицо его опять заалело. — Надо еще до станции добраться, а там и гадать. Валяй гони, Василий!

Буланая лошадь, выгибая хвост дугой, понеслась, разбрызгивая грязь с узкой лесной дороги, радуясь возвращению в родную конюшню. Колеса, впиваясь глубоко в жидкую колею, визжали несмазанными осями. Того и гляди сорвутся, покатятся, сминая эти нежные цветки мать-и-мачехи, ожелтившие пригорки над оврагами, точно цыплята.