— Всё, сынок, — сказал он. Голос был глухим, ровным. — Предатель наказан. А теперь… пошли ужинать.

И мы пошли обратно. По саду, усыпанному талым снегом. Медленно. Под лунным светом.

Пять утра. Мы с графом Черчесовым сидели за банкетным столом, заваленным пустыми тарелками, смятыми салфетками. Свет серебряной люстры бликами плясал по бокалам и столовым приборам.

А Черчесов всё говорил. Говорил без умолку.

— Вот помню, в тридцать втором у Гараниных, был бал на льду. Прямо на Волге, представляешь? Я, как дурак, в мундире и со шпагой, чуть не провалился под лёд. А вытащила меня тогда эта… как же её… — он щёлкнул пальцами, — Ольга Бенуа. Господи, она же потом вышла за штабс-капитана. Да-да, за того… коротышку с глазами, как у мёртвой рыбы. А я ей потом венский вальс под водочку спел. Серьёзно! Под водку! Представляешь?

Он захохотал, вытер слёзы. А я смотрел на него и молчал. Черчесов импульсивный. Непредсказуемый. И в каком-то смысле — опасный. Причём опасность его заключалась во вспыльчивом нраве. Константин Игоревич Архаров был таким же. Возможно, именно поэтому у них с Черчесовым дружба не задалась.

Если бы рядом с Черчесовым была женщина… не просто спутница, а направляющая тихая сила, умеющая говорить тогда, когда мужчина срывается на крик… Тогда бы из Черчесова вышел достойный человек. Он был бы жесток, но справедлив. Суров, но — целостен. А сейчас он… лоскутный. Соткан из несостоявшихся стремлений и разочарований. Лишь подаренные мной фальшивые воспоминания согревают его душу.

Он сделал ещё один глоток. И тут же закашлялся. Негромко, но тяжело, с натугой. Вытер рот салфеткой — ткань в его руке окрасилась в центре. Алое пятно расплылось, будто распустившийся цветок. Мы оба посмотрели на салфетку. Он — с привычной усталостью. Я же понял, что это пятно точно не от вина, это кровь.

— Сынок, — сказал он после паузы, глядя на меня выцветшими глазами, — поедем в Хабаровск.

Я поднял бровь, как бы спрашивая: «Зачем?». Помедлив, Черчесов продолжил, и голос его был уже не пьяный, а серьёзный. Как у человека, который всё решил.

— Хочу представить тебя ко двору. Хочу, чтобы ты стал моим наследником, — пояснил он.

От его слов я испытал смятение. Сейчас Черчесов сказал именно то, на что я рассчитывал, передавая ему фальшивые воспоминания. Однако, теперь я смотрел на него и мне было жаль. Жаль, что он умирает. Граф знает, что ничего не сможет забрать с собой из этого мира. И поэтому делает ставку на меня. На наследника, который продолжит его род.

— Это честь для меня, — произнёс я спокойно, но внутри всё сжалось.

Он кивнул. Улыбнулся. Медленно. Почти с облегчением.

— Спасибо, сын. Жаль, что Лизы нет с нами. Она была бы счастлива, — с грустью проговорил он.

В зале стало тихо. Каждый думал о своём. А за окном расцвело яркое солнечное утро. Черчесов смотрел на солнце, окрылённый мыслями о наследнике. А я же понимал, что род Черчесовых оборвётся со смертью графа.

Странно всё это. Я шел, чтобы забрать всё у ублюдка, пытавшегося убить меня и маму. А теперь сижу за столом с человеком, которому даже симпатизирую. Да, у него море изъянов. Но он их уже не сможет исправить. Он умирает; и даже если бы я передал Черчесову доминанту регенерации, это ничего бы не изменило. Внутри его тела бушует хаотичная энергия, не дающая ранам заживать.

Что ж. По крайней мере, я могу скрасить его последние дни, даровав радостные воспоминания о предстоящем путешествии с сыном, которого у него никогда не было.

Через два часа мы выехали в Тюмень. Бронированный автомобиль мерно поскрипывал на кочках. А дорога вилась сквозь спящее графство. Деревни только начали оживать. Бабки выползали из хат, чтобы накормить скотину, а мужиков пока не было видно.

Мы проехали мимо поля, утопленного в густом тумане. Красиво здесь, хоть и чувствуется, что большинство заработанных денег Черчесов спустил не на развитие графства, а на его вооружение. Впрочем, по-другому и не вышло бы. Таковы правила жизни на приграничных территориях.

Граф Черчесов сидел напротив меня. Закутавшись в пальто, он предавался воспоминаниям, которые грели его лучше любой грелки.

— В Тюмени нас встретит Сергей Алексеевич Малышев… граф Тюмени. Мой друг со времён ещё Императорского Кадетского корпуса. Мы с ним однажды чуть не устроили государственный переворот — из-за девушки с глазами, цвета льда, — внезапно он заливисто рассмеялся, но смех обернулся кашлем. — Ха-ха-ха! Кха-кха. Вот же досада. — Выругался он, посмотрев на покрасневший платок. — Так о чём я? Ах, да! Вместо переворота мы с Малышевым устроили дуэль на учебных клинках. Бились двое суток без сна. Он, зараза, до сих пор уверен в том, что выиграл. Хотя я-то знаю, что победа осталась за мной.

Черчесов усмехнулся. Глаза его блеснули — ненадолго, как огонь, которому уже нечего есть. В глазах его было сожаление о молодости, которую уже не вернуть. Я слушал. Впитывал, его историю как священник отпевающий человека лежащего на смертном одре. Это была исповедь.

В бесконечном круговороте рассказов я и не заметил, как мы добрались до Тюмени. Имение Малышева возвышалось среди деревьев, как каменная цитадель. Черчесов сказал что-то вроде: «Тюмень знает порядок, потому что Малышев не признаёт хаос даже в собственной оранжерее. Чёртов ботаник. Хе-хе». И это было заметно. Куда ни брось взгляд, везде царит порядок.