А у нас в шалаше все шло своим чередом. Несколько раз шальные пули залетали в шалаш и рвались с сухим треском, немецкие разрывные пули. Но судьба нас хранила. И только Аня иногда шептала:

— Рацию… ватником… прикройте… Рацию…

Я только потом узнал, что прошло шесть часов. Кончались у партизан патроны. Все чаще ухали гранаты. Все чаще слышался за дверью мальчишеский голосок:

— Дядя, командир спрашивает…

В этот раз я не успел ответить. В руках у меня прыгало упругое горячее тельце. И первый крик родившегося человечка заглушил для нас с Аней шум боя и все другие звуки на свете.

Мальчишка помчался, вопя:

— Родился! Родился!..

И скоро в ответ послышалось «ура-а!..». И немцев погнали, погнали к чертовой матери, извините за такое выражение.

Ну вот. Вышел я из шалаша с Олесей на руках. Присел на кочку. Развернув, подставил ее под солнышко. День был ясный, жаркий, душистый…

В общем, я остался в отряде. Домой мне возвращаться было невозможно. Через недельку переправили моим весточку. И четыре месяца, пока фронт не прошел на запад, ходил я партизанским семейным доктором. Петр погиб вскоре… Анна Сергеевна с Олесей поселились в нашем городе. Я, как видите, совсем старик. А до сих пор себя их семейным врачом считаю. Так-то, молодой человек! Вот вам и доисторическое понятие!

Только теперь я замечаю, что мы с моим провожатым стоим на лестничной площадке между вторым и третьим этажом. Парень смотрит на меня серьезно и сочувственно.

— Интересный эпизод! — говорит он.

Эпизод! Тут вся жизнь, а он — эпизод! Мне хочется философствовать и морализировать. Очевидно, это у меня старческое. И я тотчас же срываю раздражение. Понастроили высоченные дома, никак не доползешь. Попробуй-ка участковый врач побегай по лестницам. Были когда-то удобные одноэтажные домики. Были семейные врачи, которые жили всеми житейскими радостями и горестями своих пациентов. А теперь вместе с избами и их на слом? И все, что пережито, никому не нужно?

— Ну и пусть! Не навязываюсь! — ворчу я и нарочно ускоряю шаги, хоть лестница крутая.

— Были у вас в отряде сложные хирургические случаи? — спрашивает провожатый и осторожненько, будто невзначай, снова поддерживает меня под локоть.

— Ну где уж нам! — Я сержусь, что разоткровенничался. И, однако, не могу остановиться, и рассказываю, рассказываю…

Вспоминаю, как вместо ваты использовали сухой мох, как выводили чесотку толовой мазью, как стерилизовали материал у походного костра. Отряд вырос вдесятеро. У меня появились помощники. И мы делали операции, которые сейчас, конечно, кажутся простыми, а там представлялись нашим товарищам чудом и волшебством. И, перескакивая с одного на другое и захлебываясь, говорю то о молоке для Олеси, которое разведчики с боем добывали на немецком фольварке, то о способе перевозки раненых в гамаках между двумя лошадьми. И снова шумят надо мной ветви, и дым костра ест глаза, и насквозь промокшие ребята мостят гать под колеса повозки.

Мы стоим перед дверью Астаховых, и я с опаской оглядываюсь на парня.

— Завидую, — говорит он, не улыбаясь.

Дверь отворяется. И Олеся виснет у меня на шее и чмокает куда-то в ухо. И счастливыми глазами смотрит через мое плечо туда, где стоит самоуверенный молодой человек.

Анна Сергеевна (как она располнела!) машет мне из кухни и, срывая фартук, кричит:

— Иван Корнеевич пришел! Можно за стол!

Меня хватают чьи-то руки, улыбаются знакомые и незнакомые лица. Тащат в столовую.

И наконец тревога и раздражение, с самого утра терзавшие мне нервы, оставляют меня окончательно.

НЕПРИЕМНЫЙ ЧАС

В этот день Андрей Петрович приехал на завод позднее, с утра задержался в тресте. Тяжело ступая и по обыкновению не поднимая головы, прошел к себе в кабинет. У самых дверей успел заметить две тесно сдвинутые маленькие туфельки и сразу раздражился — всем отлично известно, что приемные часы директора после обеда.

Он сел за стол, полистал календарь, проглядел записи. Передвинул папку, переложил карандаш.

Рабочее настроение не приходило. Все утро ссорился с директором соседнего завода из-за нескольких калориферов, одинаково необходимых двум предприятиям. Оба директора распалились, наговорили друг другу много обидного и несправедливого. Раньше такая перепалка бодрила и веселила. Но сегодня, хоть калориферы и достались ему, на душе было нехорошо. И, вспоминая того, другого, побежденного директора, обиженно поджимающего губы, Андрей Петрович испытал незнакомое чувство стеснения, неловкости, чуть ли не жалости…

«Грипп у меня, что ли? — подосадовал он. — Вот не вовремя — конец месяца. И еще посетители неуместные!..»

Он позвонил. Заглянула стареющая секретарша в рыжих кудряшках.

— Кто ждет? Почему не в приемные часы?

— Андрей Петрович, по общественным делам!

В ее голосе была ирония. Он поморщился, и она сочувственно пожала плечами.

— Массы!.. Два часа поджидает.

Он поглядел на нее и усмехнулся. Она коротко тряхнула кудряшками, вышла. За дверью послышался ее резкий голос: