Он даже усмехнулся. Федоров заметил:

— Вы сомневаетесь! Сейчас измерю шагами…

Да, в нем не было нежности. Но разве иначе он мог бы делать свое нечеловечески трудное дело?! Она должна это понимать, вместо того чтобы лежать там и пережевывать, когда он не поздоровался, когда оборвал, когда не ответил. Негодует, мучается, сердце как-то там реагирует, начинаются всякие гипертонии… Он вдруг так ясно увидел этот красный живой комочек, который судорожно сжимается от одного грубого слова, что ощутил его в своей груди. И тотчас испытал пронзительную боль.

Он прислонился к стене, прикрыл глаза. «Неужели от простуды?» — подумал он, еще не понимая, что происходит. И, злясь на себя, грубо прервал тараторившего Федорова:

— Фантазируете! А как трудоустроить рабочих на время ремонта? Подумайте и завтра доложите.

Федоров от удивления выпучил глаза, и лицо его сразу стало глупым.

Директор повернулся и тяжело и прямо пошел прочь. Перед кабинетом задержался, спросил секретаршу:

— Зубцова, Анна Ивановна. Знаете такую?

Она преданно посмотрела на него своими бесцветными глазами, стараясь понять, какого ответа он ждет. И не поняла. Его сильное лицо с крупным, мясистым носом и твердым взглядом из-под густых черных бровей вдруг показалось незнакомым — что-то мягкое, растерянное, даже незначительное было в нем. У нее защемило в груди.

— Зубцова, как же! Химик из технологического. А что, Андрей Петрович?

— Ничего. Стало быть, знаете… — Он странно поморщился.

— Вот что, — категорически сказала она, — вам время ехать обедать.

— Время, время, — машинально повторил он и вошел в кабинет.

Черт возьми, что с ним сегодня? Может, просто старость? Старость, которая обрушивается на тебя внезапно в разгар благополучия. И сдало сердце. Кажется, все началось с утренней ссоры с соседним директором. Потом эта нелепая история с Зубцовой… Да нет, сентиментальная чепуха! Нужно смотреть правде в глаза. Просто у него грудная жаба, стенокардия — профессиональная болезнь директоров. Эта мысль принесла облегчение — так было понятнее. Он исчерпал резервы. Ведь он не жалел не только других, но и себя.

Он ясно увидел свой первый кабинет после демобилизации. Посреди тайги стол из неструганых досок, полуприкрытый кумачом с отстиранным лозунгом. И ночь! Знаменитая ночь, когда был спасен котлован и вся стройка. Половодье размыло дамбу. Казалось, воду не остановить. Шестнадцать часов вода легко сносила все, что швыряли на ее пути. Люди измотались и отчаялись. Он собрал их вот так — в кулак. И всю ночь, еще шестнадцать часов, пробыл с ними по пояс в ледяной воде, заделывая брешь. Поставил на дамбе МАЗы, они светили фарами в котлован. Вода чернела и рябила, как нефть. Со всех сторон только одно: «Давай! Давай! Давай!» Наверняка не одного он обидел в ту ночь. А если бы он пожалел тогда триста человек? Или хотя бы одного?

И воду остановили. И на том месте теперь стоит завод! Что же важнее? Да разве с ним кто-нибудь считался? Его доля была легче? Как он жил все эти годы?

Андрей Петрович стал думать о семье, с которой столько лет жил врозь. Когда приезжал с очередной стройки в Москву, чувствовал себя в своей квартире на Арбате гостем. Всю жизнь после войны, по существу, он был одинок. Жена как-то сказала ему, что он очерствел, что все друзья отошли от него. Что так жить нельзя. Нельзя!.. В животе, где-то у самой спины, снова зашевелился холодок. И возник ужас. Он стал ждать боли. Но боли не было. А был сплошной, все заполняющий ужас, какого он дотоле не знал.

— Что, что, почему? — беззвучно шептал он. — Неужели жизнь, награды, душевное спокойствие — все неправомочно? — Ноги ослабли и противно задрожали. Стало тошнить. Бред! Обыкновенный сердечный припадок…

Он прижался лбом к стеклу. Главное — устоять. И смотреть, смотреть сквозь пелену. Вон из склада. Идет. Снабженец. Читает. На ходу. Накладную. Спешит. У него все работают. Без нежностей. Без дамских штучек. Подумаешь, одиночество. Сердце не терпит одиночества. Не может в одиночестве? Ему нужна нежность. А нежность — это что? Соприкасание сердец. Кто это сказал? Или же он сам только что придумал? Нет, нет, нет, он жил правильно. Что перевешивает на весах истории — этот завод или Анна Ивановна Зубцова?

Постепенно страх рассеялся. Пелена исчезла. Между высокими корпусами на асфальте ярко и жарко горел солнечный треугольник. Как в детстве, потянуло на горячий асфальт босиком…

В кабинет заглянула секретарша.

— Машина у подъезда, Андрей Петрович.

Он с удивительной легкостью спускался по лестнице. На повороте из широкого окна ударило солнце. Задержался, жмурясь и грея лицо. Там, за окном, ярко-оранжевый кран тянул гусиную шею, и в клюве у него покачивалась розовая плита.

— Законно! — прохрипел кто-то рядом.

Рабочий в замасленной спецовке, по-обезьяньи оттопыривая нижнюю губу, щурился на стройку. Он даже не взглянул на директора. И Андрей Петрович подумал, что, в сущности, этому рабочему завод тоже дороже, чем он, директор, Андрей Петрович, со всеми его переживаниями и страданиями… И впервые в жизни он испытал острое чувство ревности. И понял, что ревность — это тот же страх перед одиночеством.

Теперь он знал, что припадок непременно повторится. Он быстро шел к выходу, непривычно высоко неся голову. Но ему никто больше не встретился.