— Послушайте, товарищ Антипина! — нетерпеливо перебил Андрей Петрович. — По-видимому, эта ваша Анна Ивановна просто больной человек. Поговорите с ее родными, разъясните.

— Нет у нее родных! — со злым отчаянием воскликнула девушка и покраснела. — Извините, я не кричу. Но она совершенно одна. Семья развалилась — война. Живет только заводом. Каждый день последняя уходит. Больной человек? А почему же, когда она встречается с вами в цехе, в коридоре, иногда вот так столкнется — и здоровается, вы никогда не отвечаете?! Голову вниз или в сторону — и мимо. Говорите, нежности. А ей это каждый раз как пощечина!

— Мало ли что кому кажется! — усмехнулся Андрей Петрович.

Ну как он может объяснить, что давно усвоил себе привычку не замечать тех, кто ему в эту минуту не нужен? Как объяснить, что это самозащита, способ не рассеиваться, чтобы не упустить главной мысли, которой живет сегодня, сейчас. Иначе ведь нельзя работать, руководить огромным хозяйством, тысячами людей. Как объяснить этому младенцу… Что-то проснулось в ее неподвижных серых глазах. Любопытство! Разглядывает его. Это уже наглость.

— Ну, вот что, я занят. Если у вас больше нет конкретных фактов… — Он посмотрел на нее уничтожающе, как уже давно научился смотреть на людей, которые от него зависели и мешали.

— Есть еще факты! — упрямо сказала она, не отводя глаз.

Может быть, она просто глупа?

— В начале года на конференции вы дали слово всем записавшимся. Всем, кроме нее. А она готовилась. Написала выступление. Два раза читала его нам.

— Как я могу помнить все эти подробности! Ну, увидел незнакомую фамилию… Зубцова? Вот, вот. Время было позднее… Да вы хоть напомните, какая она… внешне, лицо, что ли. Ведь я до сих пор не знаю, о ком вы говорите!

Наконец-то и она растерялась. У нее даже лицо обмякло и рот приоткрылся.

— Не помните! Господи боже мой, такая чудесная… Такой человек! Ей лет под пятьдесят. Невысокая. Глаза! Удивительно добрые глаза. Такая милая, спокойная… Ну, я не знаю, как описать!

Андрей Петрович встал, вышел из-за стола.

— Давайте кончать. Поверьте мне, все это сплошное недоразумение. Никогда ничего против нее я не имел. Дело только в ее мнительности. Так ей и скажите. Договорились?

Она растерянно кивнула.

— И вот что! — Он обрадовался, что тягостный разговор окончен. — Чтоб уж совсем ее успокоить, расскажите ей, что я даже не знаю ее фамилии и совершенно не помню ее лица! — Он замолчал, добродушно улыбаясь и ожидая, чтобы она ушла.

С девушкой стало твориться что-то непонятное. Лоб и шея покрылись красными пятнами, глаза за стеклами потемнели, губы затряслись.

— Даже лица ее!.. — сказала она с ужасом. — Лица! Нежности!.. Как, как вы только можете… — Она вскочила, попыталась еще что то сказать, но у нее вырвались какие-то нечленораздельные, рыдающие звуки, и она выбежала из кабинета.

Андрей Петрович пожал плечами, покрутил головой, буркнул что-то вроде:

— Дамочки! — и уселся за стол.

Он снова принялся за письмо из управления. Письмо показалось неинтересным. Взялся за почту. Читал, подписывал, подчеркивал, зачеркивал. Разговор с девушкой не шел из головы. В комнате будто продолжало звучать то выражение обиды, отчаяния и презрения, с которыми она говорила последние слова. Он стал думать о Зубцовой, пытался вспомнить ее лицо. И не мог. И это было почему-то неприятно. Так неприятно, что мешало нормально дышать, теснило грудь. Казалось, достаточно вспомнить, чтобы отвалилась глыба и можно было вздохнуть полной грудью. Он мучительно напрягал память. Но в памяти, как нарочно, возникали лица и картины давних лет. Будто по стеклу перед ним текла эта дымка неясных очертаний, а сквозь стекло он видел свою плотную руку с набрякшими пальцами и кустиками черных волос на суставах, бумаги, стол.

Вот молчаливый крепыш с бычьей шеей — сокурсник, одаренный математик Валя Носенко, а вот остряк и выдумщик Яшка Халецкий с чахоточными глазами и торчащим кадыком. Возник накат из сосновых бревен, склонилась над костром дежурная медицинская сестра Леонора. Из-за нее у него с комбатом были натянутые отношения. Но комбату везло… Где они все, кто они теперь? Отстали, осели, поблекли… А его жизнь после войны сразу развернулась и помчала, как праздничный поезд — с громом и музыкой. Одна за другой крупнейшие на всю страну стройки, награды, газеты… Но сейчас вспоминается почему-то прежнее — институт, фронт… Лица Зубцовой не было. Он даже вообразил себе ее полупустую комнату и кушетку с огромной белой подушкой. Но вместо лица — мутное пятно, сквозь которое просвечивало: «В ответ на ваш номер…» Фу, наваждение! — отмахнулся Андрей Петрович, решительно отодвинул папку и пошел в цех — посмотреть в натуре то, что они с Федоровым решили переделать.

Секретарша, видимо, просигналила Федорову, потому что тот уже нагонял его гулкой рысцой, сияя и лоснясь.

— Последняя примерочка?

«Чему он радуется?» — подозрительно подумал Андрей Петрович.

— Еще идея, Андрей Петрович! Разобрать ту стенку и дать сквозной транспорт!

Никогда раньше его не раздражало, что у Федорова толстые щеки и что говорит он, захлебываясь слюной. Но сейчас это вдруг сделалось нестерпимым. Глыба в груди повернулась и уперлась углом в горло. Он принялся усиленно думать о другом. Снова увидел пустынную комнату и одинокую фигуру на кушетке. Лежит там и страдает. Вообразила, что он только и мечтает, как бы ее унизить…