Рядом на корточках сидел шахтер и крепко держал Семенова за руку. Несколько человек молча стояли поодаль, пригнувшись.

А титанические силы продолжали свою работу. В земной толще перемещались гигантские пласты. Через какую-то щель над головой с непрерывным шорохом сыпались и скатывались кусочки породы. И вот где-то неподалеку тихо и тонко запел сверчок.

— Сейчас крайнюю вывернет! — охнул кто-то рядом.

Баранцев почувствовал, кто-то ему больно сжал локоть. Начальник спросил чуть слышно:

— Ну? Что делать?

И вдруг он увидел, как оранжевые зрачки Семенова остановились на нем, черные, закушенные губы дрогнули. И скорее угадал, чем услышал:

— Принес… таблеточку… — И дуновение улыбки пронеслось по белому, точно окаменевшему лицу Семенова.

И, не рассуждая, движимый горячей волной любви и жалости, Баранцев бросился к нему.

С неожиданной для себя ловкостью и четкостью, будто тысячу раз делал это, разрезал резиновый сапог, одежду, обнажил рану.

Он слышал, как притихли вокруг, как все пронзительнее пел рядом сверчок. А люди смотрели, боясь шевельнуться. Теперь под нависшей качающейся глыбой были двое.

— Режь, доктор! — шептал Семенов, как будто продолжая улыбаться. — Напрочь!

Но точно кто-то посторонний водил рукой Баранцева. Он осторожно отделял размозженные ткани, старался не перерезать ни одного лишнего волоконца. Сохранить ногу! Сохранить ногу! — властно диктовало ему изнутри. Мельком он увидел белки закатившихся глаз, как издалека услышал долгий, вырванный болью стон сквозь зубы. Глухой шум возник над ним и стал расти.

Кто-то шептал сзади:

— Скорее, скорее!..

И еще он видел две руки, сцепившиеся пальцами, судорожно, насмерть, грубыми, потрескавшимися пальцами, покрытыми угольной пылью. Это товарищ продолжал держать за руку Семенова. Последний разрез, чтобы развести мышцы, освободить ногу.

— Бери! — услышал он собственный голос.

Осторожно, страшась задеть балку, подняли и понесли. Там, внизу, у выхода из лавы, он видел, как ринулись вверх по склону шахтеры, по двое, неся наперевес короткие столбы подпорок, точно снаряды в бою.

— Становь! Становь! — командовал громкий голос начальника.

Носилки стояли на земле в ожидании клети. Семенов лежал молча, с закрытыми глазами, морщась от боли. Баранцев, безмерно уставший, безразличный ко всему, стоял в стороне, прислонившись к холодной стенке. Только старичок фельдшер все суетился и снова и снова рассказывал подходившим шахтерам:

— Конечно, тут бы просто отрезать. Скорее. А он аккуратно. И будет нога! Будет ходить! А глыба-то как качается! Ох, думаю, сейчас рухнет, ведь что — мокрое место! — И влюбленными глазами смотрел на Баранцева.

Товарищ Семенова стоял рядом с носилками, то и дело вытирая рукавом пот со лба, оправдываясь, говорил кому-то:

— Да я и не просил… Поспешил он, поторопился…

«За деньгами поторопился!» — привычно подумалось Баранцеву.

— Постой, постой! — перебил кто-то парня. — Так он же не на твоем участке рубает…

— Вот, вот, в том и дело! Я же еще ему: «Не надо, — говорю, — иди». Он в нижнем забое рубал. А пришел поглядеть. Я у него раньше робил. Ну, учил он меня… Вторую неделю как самостоятельный участок дали. Переживал за меня… — Парень растерянно оглядел собравшихся. — Участок-то трудный, больше крепишь, чем рубаешь. Не даем и не даем плана, хоть ты что! А тут стойка эта как запоет. Я еще говорю: «Проклятая, опять ее менять». А он мне: «Давай, — говорит, — рубай, я сменю». Стал менять. И вдруг слышу, за спиной у меня как ударит… Не успел он, значит, достала…

Стукнула в пол опустившаяся клеть. Звякнула загородка. Шахтеры подняли и установили носилки.

В темной клети, как обычно, все молчали. В тесноте Баранцев спиной ощущал чей-то локоть, кто-то дышал ему в шею, сам он лицом уткнулся в чей-то холодный и шершавый брезентовый ворот. Клеть, подрагивая, поднималась медленно, почти торжественно. Впрессованный в гущу этих людей, Баранцев, как никогда раньше, почувствовал себя частицей того громадного человеческого организма, в который слились все они, сбитые сейчас в клети. Он вдруг заметил, что полон какой-то безотчетной, детской радости. Захотелось громко говорить и смеяться. Ему стало казаться, что, несмотря на темноту, все видят его радость, и понимают, и разделяют. И чтобы убедиться, не сомневаясь, что ему ответят, он громко произнес бессмысленную фразу:

— Ну что, ребята, нормально?

И действительно, кто-то тотчас отозвался в темноте хриплым басом:

— Порядок, доктор!

И оттого, что он не ошибся и что его узнали по голосу, он засмеялся от удовольствия.

Он стал искать причину этой радости. И ясно вспомнил миг, когда это в нем началось. Нет, не тогда, когда он бросился к Семенову. И не тогда, когда услышал его благодарный шепот. Нет! Это началось в тот миг, когда он увидел паренька, который остался рядом с Семеновым под качающейся, готовой ежесекундно сорваться громадой, остался только ради того, чтобы быть рядом, чтобы держать его за руку. Да, да, именно это рукопожатие и было так прекрасно, ибо оно было бесполезно! Вот что его озарило.