В лицо мне метнулось что-то пушистое и горячее, скользнуло вниз и между ногами, жалобно мяуча, протиснулось в коридор.

— Милка вас посвятила! — радостно засмеялась за моей спиной тоненькая девушка.

— Мальчики, шарады, шарады! — закричали в комнате.

И закружился вечер…

До тех пор я никогда так не проводил время. В моем городке молодежь, собираясь по вечерам, до одурения шаркала ногами по паркету, вытанцовывая фокстрот, румбу, чарльстон. И обычно, сидя весь вечер в углу среди нетанцующих, я мучился от ревности и уязвленного самолюбия. А потом одиноко плелся домой, в то время как «мою» девушку провожал очередной танцор в модных брюках клеш.

А здесь, в старинной московской квартире, играли в глухонемой телефон, в шарады, угадывали картины, читали стихи. Здесь можно было импровизировать, дурачиться и не бояться показаться смешным. И я чувствовал себя не хуже других, а стихов знал даже больше. Один раз мне аплодировали, когда я придумал, как в шараде изобразить букву «о». Когда до этой буквы дошла очередь, я, дико осмелев, вытащил на середину комнаты ту самую тоненькую девушку и мы, упираясь друг в друга пальцами ног, обняв друг друга за шею и выгнувшись в противоположные стороны, замерли в букве «о» и стояли так долго, пока длилась овация.

В этой квартире жили две сестрички. Тоненькая была младшей, звали ее Танюшей. Она была очень смешлива, и в углах ее рта постоянно дрожали спрятанные там пружинки. Старшая, Соня, была строже, говорила менторским тоном, судила безапелляционно. И в спорах мы с Танюшей постепенно объединились против нее. Соня раздражалась. А мы с Танюшей весело переглядывались и дружно ее подзадоривали.

Потом, когда все утомились, из глубины квартиры пришел высокий седой старик в очках, с папиросой, приклеенной к нижней губе, оглядел нас поверх очков.

— Ну что, вертопрахи, нашумелись? Ну-ка, девки, музикштунде!

Он сел аккомпанировать. Соня и Танюша подошли к роялю. Они пели дуэтом старинные романсы. Я помню только один — «Элегию» на стихи Дельвига. Потому что на словах:

Когда еще я не пил слез

Из чаши бытия,

Зачем тогда в венке из роз

К теням не отбыл я!

голосок Танюши выделился и повел высоко-высоко, в душе у меня что-то такое случилось, такое… до боли чистое и прекрасное…

Стали собирать на стол: чай с сахаром вприкуску и коржики, традиционные коржики, которые пекла Соня. И тогда мы с Танюшей, не сговариваясь, встали и вышли в коридор. Кто-то из нас отпер дверь на улицу, мы оказались на крыльце, не чувствуя, не замечая мороза. И сразу же поцеловались. И стояли вечность, прижавшись щекой к щеке. И ледяные иглы танцевали у меня в глазах.

А по дороге домой в общежитие я сказал моим друзьям об этом поцелуе. И Дима, который был старше и опытнее, с усмешечкой заметил:

— Ну, знаешь, если девушка с первой же встречи с незнакомым парнем сама лезет целоваться… Не обольщайся!

Мне стадо стыдно моей неопытности. И я ответил какой-то пошлой шуткой. Не мог же я признаться друзьям, что то был в моей жизни первый поцелуй!

В квартире на Пятницкой больше я не бывал и Танюшу не видел ни разу. До самого этого дня.

В десять часов солнечного теплого еще сентябрьского утра постучал я в дверь указанного мне дома. Открыла дородная женщина с суровым лицом. Зорко оглядела меня.

— Следователь? — Голос соответствующий: низкий, грудной. — Входите. Ожидает вас птенчик.

— Здравствуй, Виктор! — сказал я коренастому пареньку, который стоял за ее спиной, несколько набычившись, широко расставив ноги, глядя на меня исподлобья.

— Имейте в виду, — ответил он с вызовом, — я вас не просил приходить.

Очевидно, он жил именно здесь, в передней комнате, где в правом углу стояла его кровать, висела гитара и на подоконнике высоко громоздились книги.

В глубине за перегородкой были еще две комнаты. В распахнутые двери я увидел в одной высокую постель с пирамидой белоснежных подушек, иконку в изголовье, цветы на подоконнике. В другой стояла лишь узкая железная койка, застеленная по-солдатски, над ней на стене на гвоздике светлое платьице, а на полу груда ящиков и сумок с приборами. На тумбочке у кровати стояла чья-то фотография, лица разглядеть я не мог.

Мы уселись с Виктором друг против друга. Он положил на колени забинтованные кисти рук и уставился на меня.

— Татьяна Андреевна, конечно, наговорила вам, что я не виноват, что я несчастная жертва, раскаиваюсь и всякое такое. Так вот, я ни в чем не раскаиваюсь. Сидорова бил и прибью еще не так.

Он смотрел на меня с ненавистью, которая, надо полагать, относилась к Сидорову.

— А пожар?

— И в пожаре виноват я.

— Что, небрежность?

— Преступное легкомыслие!