Аман спрыгнул в окопчик.

— Принимай гостя.

Васильич молча подвинулся.

— Давно хочу тебя спросить, Васильич… Почему ты не в партии?

— Был.

— Что-нибудь серьезное?

— Как сказать. Случилась в моей жизни заковыка одна, политрук. Поведаю как-нибудь на досуге.

— Что ж, послушаю, Васильич. Много мы с тобой километров прошагали, во всяких переделках побывали…

— Да уж!

— И я хочу, чтобы ты знал: одна рекомендация в партию у тебя есть!

— Спасибо, Аман, спасибо. Лучшей награды ты бы не смог мне придумать. Спасибо. В сердце-то я так и остался коммунистом… М-да, сложная она штука — жизнь! — помолчав, добавил Васильич.

У Амана шевельнулось сыновье чувство к сидевшему рядом немолодому человеку, который сам обрек себя на трудности и лишения — никто не заставлял его, добровольцем пошел на фронт Васильич. Аман положил свою руку на узловатые прокуренные пальцы Васильича, пожал их.

— Нахохлился ты, сидишь, будто старый орел под дождем.

— Может, оно и так, — хмуро проговорил Васильич. — Годы мои какие… А тут еще это, — он показал куда-то за спину.

— Почки беспокоят?

— Они, проклятые. В гражданскую вот тут на Сиваше пришлось несколько суток в воде проторчать.

— Ты и здесь воевал?

— Пришлось.

— Помотало тебя!

— Да уж!

Васильич шевельнулся и сразу же придержал дыхание, пережидая боль. Аман заметил, как изменилось его лицо.

— Не надо было тебе с нами идти, отец. Говорил ведь…

— Ну, тут не тебе решать, — перебил его Васильич. — Посмотри, вон, видишь, трава стеной стоит?

— Что с того?

— Как увижу траву, сразу детство вспоминаю. Выйдем, бывало, с отцом раненько, пока роса с травы не сошла. С росой, говаривали старики, сено духовитей бывает. Выйдем — хорошо!.. Небо — синее, трава — зеленая!.. М-да, как увижу теперь траву, так руки чешутся — охота косу в руки взять и помахать до седьмого поту.

— Еще потрудимся, отец. И косить будем, и пахать. А я уйду из института. Хочу опять в школу, буду ребятишек учить.

— Дай-то бог, вздохнул Васильич. — Ты что пришел, политрук? Надо, что ли, чего?

— Надо. Поговорить.

— Давай. Все одно не сон. Всю спину разламывает.

— Комбат предлагает отправить тебя подлечиться.

Васильич испуганно вскинулся.

— Чего это он удумал? Твоя работа? На смех меня выставить хочешь? Люди жизни свои кладут, а я в санаториях отлеживаться буду? Вот еще не было напасти!..

Васильич долго бы еще ворчал, но тут вспомнил Пашку, его неожиданное бегство из окопчика.

— Слышь, политрук, ты за Кержачем ничего не замечал?

— Что имеешь в виду?

— Смурной он какой-то сегодня. Меня облаял, тот разговор в вагоне припомнил.

— Какой? Разговоров много было.

— Говорил я, что, мол, разбираться надо, где фашист, а где… К человечности, в общем, призывал. Так он мне тут выдал за эту самую "человечность".

— Понимаешь, отец, жена у него погибла.

— У Пашки? Где?! В Красноводске?..

— Да нет. Она, оказывается, матери сказала, что уезжает в Красноводск работать, а сама — на фронт. И вот… Паша мне письмо от матери показал. Та пишет: так, мол, и так, обманула нас всех Аннушка…

— Вот оно что! — протянул раздумчиво Васильич. — Господи, какие напасти на людей. Баб убивают, детишков…

— Хотел попросить тебя, Иван Васильич, ты малость последи за Пашкой. Дело предстоит серьезное. А он сейчас такой, что может зря в огонь полезть. Оказывается, любил ее очень! "Нет теперь моей Анки!" — говорит. А у самого глаза… Ну просто передать тебе не могу… Одна боль в них.

Васильич вспомнил Пашкины глаза. Действительно, была в них боль, и тоска звериная, и отрешенность, и мука. Тогда показалось, что это обычная Пашкина злость и готовность к подначке. Оказалось, не обычная…

— Когда начнем? — спросил он, помолчав.

— Вот вернутся ребята с разведданными. А сразу после полуночи пойдешь вместе с саперами проходы делать.

— Говорят, проволоки там этой напутали — страсть.

— Да, спираль в два ряда. Саперы прошлой ночью, пока мы подходили, сходили уже туда. Узнали, что минное заграждение небогатое — часа за два управятся.

— Слышь, Аман, ты Сашка нашего к пулемету поставь. Вторым номером, конечно.

— К Сабирову?

— Да. Он проситься будет, так я думаю.