Затем он увидел свою задачу историка (или социолога) в том, чтобы попытаться найти причины, почему эпохальное движение против «старого режима», общее для всей Европы, впервые вылилось в открытую революцию именно во Франции. Это заставило его постоянно проводить сравнения с менее жёстким английским «старым режимом», более жёстким и неповоротливым германским «старым режимом» и прежде всего — с первой в мире абсолютно современной нацией — американской [339] . «Человек, изучающий только Францию, — заявлял он, — никогда ничего не поймёт… во Французской революции». Необходим «беглый взгляд за пределы Франции», чтобы «понять, почему великая революция, зревшая в то время почти на всём континенте, разразилась у нас раньше, чем в иных странах» [340] . Только так он мог выделить фактор, который сделал положение во Франции столь взрывоопасным. Этой переменной (выражаясь современным языком) оказалась чрезмерная централизация французской «старорежимной» монархии. Благодаря предпринятому Токвилем шагу впервые предметом исследования стала революция как таковая.

Интерес к компаративной социологии в 1830-е гг. побудил Токвиля провести знаменитое исследование демократического эгалитаризма в Америке. При этом Франция занимала его не меньше, чем Соединённые Штаты, как свидетельствует предваряющее книгу бравурное вступление с изложением социологической истории европейского «старого режима»:

С учётом подобной многовековой перспективы дальнейшее движение к демократическому равенству было просто неизбежным; единственный вопрос заключался в том, будет ли оно революционным. И, почти как предсказал Токвиль, в 1848 г. стало очевидно, что «толчки» после землетрясения 1789 г. отнюдь не прекратились.

К 1848 г. появившаяся в XIX в. концепция революции как достижения политической свободы преобразилась в представление о революции как о движении к социальному равенству. Механизмы этой важнейшей трансформации исследуются на протяжении всей данной книги. Достаточно отметить, что в промежутке между потрясениями 1830 и 1848 гг. возникла магнетически притягательная идея социализма. К концу столетия она породила движение общеевропейского масштаба, готовое оспорить конституционно-либеральный курс, проложенный в 1776–1789 гг.

Разумеется, величайшим теоретиком этого движения был Карл Маркс — о чём также подробно говорится в книге (см. гл. 10). Однако здесь всё же необходимо в двух словах обрисовать суть его теории революции. Во-первых, потому что она знаменует переход к полной «социологизации» революции, намеченный Токвилем. Во-вторых, потому что почти все теоретики, о которых идёт речь здесь и в приложении II, работали в её тени.

Марксова концепция революции сформировалась незадолго до 1848 г., то есть примерно спустя десятилетие после того, как Токвиль выступил с идеей революции как эгалитарной демократии. Целью изысканий Маркса стало определение условий, при которых революция может произойти в Германии. Он пользовался теми же историческими данными, что и его либеральные французские предшественники. Следует подчеркнуть с самого начала: теорию Маркса вызвало на свет не зарождение «капитализма», как традиционно считается (такого понятия тогда вообще не существовало), а стремление открыть исторические законы, которые приведут Германию в лоно революционного процесса, начатого в 1789 г. Чтобы сформулировать эти законы, Маркс заимствовал у Гизо принцип классовой борьбы как движущей силы истории.

Разумеется, по версии Маркса, это борьба социально-экономическая, а не политическая. Исторические данные, лежащие в основе созданной Токвилем картины продвижения к равенству одного европейского класса за другим, он использовал для выстраивания чётко структурированного диалектического пути к «буржуазной революции» 1789 г. Эту жёсткую логику он, несомненно, взял у Гегеля. В конечном итоге появилась теория революции, толкающей человечество от рабовладельческого к феодальному, затем к буржуазному и, наконец, к социалистическому обществу. Данную теорию нельзя назвать компаративной. Она подразумевает линейное, хотя и диалектическое, развитие, общее для всей Европы и, собственно, для всего мира. Кроме того, она предлагает двухъярусную конструкцию из «надстройки» и «базиса», в рамках которой политика и культура — не более чем наросты на теле социально-экономических сил.

Первая часть теории — социологическая. Вот знаменитые строки из работы «К критике политической экономии» 1859 г.: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определённые, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определённой ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определённые формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание» [342] . Из социального процесса рождается политический переворот, устанавливающий новый социальный порядок: «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции» [343] . Её сценарий подробно изложен в «Манифесте коммунистической партии», который вышел в свет накануне революции 1848 г.: «Каждая из этих ступеней развития буржуазии сопровождалась соответствующим политическим успехом. Угнетённое сословие при господстве феодалов, вооружённая и самоуправляющаяся ассоциация в коммуне, тут — независимая городская республика (как в Италии и Германии), там — третье, податное сословие монархии (как во Франции), затем, в период мануфактуры, — противовес дворянству в сословной или в абсолютной монархии и главная основа крупных монархий вообще, наконец, со времени установления крупной промышленности и всемирного рынка, она завоевала себе исключительное политическое господство в современном представительном государстве» [344] . Согласно такой всемирно-исторической «логике» буржуазная эксплуатация в конечном итоге не может не привести ко второму 1789 г. на более высоком уровне, в виде пролетарской социалистической революции — правда, весь XIX в. подобный исход, конечно, оставался лишь в надеждах и прогнозах.

Тем не менее уже к концу века история прошлых революций стала переписываться с социалистической точки зрения. Начало этой тенденции было положено (и не случайно, как мы увидим) в самой отсталой европейской стране — России, книгой князя П.А. Кропоткина «Великая французская революция: 1789–1793», написанной в 1885 г. После 1900 г. за ней последовала «Социалистическая история Французской революции» Жана Жореса [345] . Реконцептуализация революции как социального, а не политического феномена на рубеже XIX–XX вв. устанавливает ещё одну предварительную границу нашего предмета.

С наступлением нового века социалистическая мысль наконец претворилась в дело. В качестве прелюдии демократическая революция впервые перешагнула границы Европы, произойдя в 1910 г. в Мексике, а в 1911 г. в Китае. Затем в 1917 г. российский Красный Октябрь поднял занавес в главной драме столетия: к власти в первый раз пришёл марксистский режим, провозгласив безотлагательной задачей «строительство социализма». С тех пор существовали два типа революции. А может, на самом деле даже два разных вида? В любом случае, 1917 г. разделил современную историю на «до и после», создав два антагонистических и непримиримых лагеря: адепты социалистического пролетарского восстания повели войну не на жизнь, а на смерть против либерально-конституционного, буржуазно-демократического истеблишмента. «Красная революция» самим своим существованием декларировала, что 1776 и 1789 гг. отменяются и все их половинчатые меры и частичные свободы аннулируются.