Реставрация 1660 г. не завершила революционный процесс, начавшийся в 1640 г., так как новый король, Карл II, не соглашался с ограничением роли монархии. В результате новый кризис 1680-х гг. вылился в «последний толчок землетрясения» в 1688–1689 гг.

Внешне, по крайней мере, Реставрация представляла собой абсолютно разумный компромисс, за одним исключением: ввиду самого факта компромисса она обходила вопрос о том, кому в конечном счёте принадлежит верховная власть — «священному» королю или «естественной» нации. Этот фундаментальный конституционный конфликт не мог не вспыхнуть снова, поскольку Карл II в последние годы жизни, а Яков II всю жизнь вели себя так, словно во взглядах на королевскую власть совершенно не отличались от своего отца или кузена Людовика XIV (склонность «ничего не забывать и ничему не учиться» проявляли не только Бурбоны, это общая черта всех истинно «старорежимных» государей, от Стюартов до Вильгельма II и Николая II).

К 1688 г. гражданское общество в лице парламента столкнулось с той же дилеммой, что и в 1640 г.: что делать с королём, стремящимся стать абсолютным монархом? Но парламент, не забывая, научился; главный вынесенный им урок гласил, что союз с городской толпой в открытой революции против короля для гражданской свободы не менее опасен, чем сам королевский абсолютизм (такова вкратце основная мысль «Двух трактатов» Локка [173] ). Он принял тактическое решение обойтись без «массы негодяев» в столице с их безумными «ирландскими ночами» бунта против королевских войск, пригласив на престол вполне легитимного принца с иностранной армией из голландских и французских гугенотов, чтобы избавиться от Якова, — приём, вряд ли достойный с национальной точки зрения, но в социальном плане весьма безопасный. Если говорить о конституционных нормах, то все сделали вид, будто бегство Якова равносильно «отречению» и, следовательно, ни о каком «свержении» короля речи не идёт. Отсюда торжественное название «Славная революция», которое на современный английский можно перевести примерно как «восстановление старинных вольностей без участия народа и с видимым соблюдением законности».

Но даже этот сногсшибательный трюк непризнанных революционных государственных умов ещё не сделал Англию надёжным оплотом современного конституционного порядка. Чтобы такое подозрительное урегулирование сработало, Вильгельму III сначала пришлось победить в непопулярной войне Аугсбургской лиги. Новая система явно встала поперёк горла бесчисленным тори, якобитам и шотландцам; любая неудача сомнительного короля за рубежом легко привела бы к тому же конституционному кризису в полном масштабе. Только после победы в 1697 г. стало возможным закрепление нового порядка «Актом об устроении» 1701 г. С помощью этого инструмента парламент фактически выбрал стране династию и определил условия её пребывания у власти. Тем самым он убедительно, но без применения силы утвердил суверенитет гражданского общества над верховным представителем исполнительной власти — королём, а через него — над государством, которым король отныне руководил, но не распоряжался. Можно даже утверждать, что конституционный кризис завершился лишь в 1714 г., когда новая, избранная династия действительно «вступила в должность» без каких-либо беспорядков и эффективной оппозиции.

Мораль данного повествования такова: даже при самых благоприятных обстоятельствах — в безопасной, островной, не до конца абсолютистской Англии — для революционного перехода от «старого» режима к новому понадобились десятилетия, ушедшие на то, чтобы добиться стабилизации и жизнеспособного «современного» равновесия: от первоначальных потрясений 1640 г. до неудачной Реставрации 1660 г., затем до успешного переворота 1688 г. и, наконец, до 1701-го, а то и 1714 г. И если уж в felix Anglia («счастливой Англии») всё шло так непросто, чего следовало ожидать по другую сторону Ла-Манша, за Рейном или Неманом? И как должны были сложиться дела в ту эпоху и в той культуре, когда люди под словом «революция» стали понимать не «реставрацию», а намеренный, сознательный и позитивный «переворот»? Эти размышления подводят нас к основной особенности английской революции — её идеологической оболочке и смягчающему политическому эффекту последней.

Политическая динамика английской революции та же, что у всех великих европейских революций, — радикализирующий переход от эйфорического национального единства к резкой идейной поляризации, к вооружённой диктатуре меньшинства. Политическое содержание английского бунта также обычно для «старорежимной» Европы: борьба за национальный суверенитет между централизующим королевским государством и различными сословиями прежней системы, превращающимися в сознательное гражданское общество. Особенность английского случая заключается в том, что современная революция совершалась, по сути, в досовременном культурно-идеологическом контексте, то есть в религиозном и очень традиционном обществе.

Поскольку парламентско-пуританская революция оказалась втиснута в рамки консервативной, реставраторской идеологии, это необычайно притупило осознание важнейших изменений, которые происходили в действительности. Следовательно, события, которые все участники единодушно считали неправильной и ненужной «гражданской войной», никак не могли породить культ революционных перемен как таковых. Данное обстоятельство, наряду с поразительно беспроблемным переворотом 1688 г., позволило Эдмунду Бёрку и прочим в конечном счёте ассимилировать наследие Англии XVII в. в чрезвычайно консервативный канон. В результате англичане по сей день мыслят и ведут себя так, будто никогда не устраивали столь дикой, грязной революции, какая была у младших братьев за Ла-Маншем.

Идеологические особенности английского XVII века имели ещё одно «модерирующее» следствие. Конституционная проблема суверенитета находила прямое политическое и революционное выражение в борьбе между королём и парламентом. Но социальный вопрос перестройки и демократизации гражданского общества выражался не напрямую, а в религиозной и, соответственно, менее революционной внешне форме. Ввиду этой идеологической особенности два указанных вопроса решались раздельно, что дало возможность завершить политическую революцию, не осуществив социальной. На деле в XVII в. был разрешён лишь конституционный вопрос, и это привело к либерализации, но не к демократизации английского общества; после 1688 г. социальное устройство страны осталось всецело олигархическим, как в 1640 г. Ибо восстановление в 1660 г. англиканства, которое 1688 г. никак не затронул, означало откладывание социального вопроса на неопределённый срок. В то же время практическая политика веротерпимости, впервые принятая на вооружение после 1688 г., позволила выжить старым инакомыслящим сектам и возникнуть новым, в частности методистам, тем самым оставляя исключённым элементам английского общества средства самовыражения, надежду и в конечном счёте способность добиваться социальных перемен. Таким образом, религия продолжала задавать социальному вопросу в Англии особые, умеренные рамки вплоть до образования лейбористской партии в 1905 г., как отмечал Эли Алеви, объясняя контраст с гораздо более радикальной социальной политикой Франции [174] .

Необходимо отметить ещё один аспект умеренного характера английской революции. Учитывая, что она не воспринималась осознанно как революция, не была умышленно направлена на создание общества нового типа, а имела целью реставрировать «старинный» порядок, и, наконец, касалась специфически английских правовых норм и английских церковных вопросов, она не могла служить революционной моделью для остальной Европы. В отличие от последующих революций во Франции и в России, она не годилась на экспорт. Разумеется, вся Европа ужаснулась казни миропомазанного короля мятежными подданными, и большинство иностранных правительств разорвали с Англией дипломатические отношения. Тем не менее ни одна монархия не боялась распространения заразы или появления где-нибудь подражателей английскому образцу. Конечно, после 1688 г. континентальные вольнодумцы, например Вольтер и Монтескьё, прекрасно видели либеральный характер английского конституционного строя и предлагали его в качестве примерной модели для Франции, но в духе ограниченного реформизма, вовсе не желая воспроизвести английский революционный опыт.