Первые задокументированные случаи доставки этих существ из Ворра на континент относятся к годам основания Эссенвальда. Но были истории и о том, что исследователи обнаруживали их и привозили в Европу за века до того. Среди племен даже ходили сказки о некоторых живых, сношавшихся с предками деревни. Никто не знал, что они есть. Но дали им имя, переводившееся как «Из Прошлого», или «Предшествующие», пока наконец не утвердилось «Былые». Говаривали, что они — нежить, ангелы, духи во плоти. Известно же было только то, что они стары как сам лес.

Недавно высланные из Эссенвальда в фатерлянд сохранились в идеальном состоянии. Каждая деталь их сложенных, скомканных тел осталась нетронутой. От усиков на подбородках до ороговевших ногтей на пальцах ног. Изредка попадался один-другой без значительной части анатомии, и тогда считалось, что она украдена человеческой путаницей или движением земли на протяжении сотен лет. Выглядели они так же, как предыдущие образцы: угольно-черные, изломанные осколки людей, застывшие в вечном мгновении смерти. Но при ближайшем изучении оказалось, что облепившие их листья, лозы, перья и чешую снять нельзя. С других тел их с легкостью распутывали или срезали вместе с остальным мусором из захоронения. Здесь же растительные и животные материи врастали, становились кожей и самой тканью существа. Эти тела, как и прочие, привозили самолетами на родину, где препоручали профессиональной опеке новообразованного факультета анатомии палеолита при Гейдельбергском университете.

То, что упрямые инородные субстанции неотъемлемы, обнаружилось, только когда приняли решение анатомировать вторую поставку. Однако в полное недоумение исследователей ввергли консистенция и конституция костей.

Впрочем, все это не шло ни в какое сравнение с пробуждениями.

Первым был V Эсс. 43/х. Когда прозекторы наклонились для нового разреза, V Эсс. 43/х сжал на скальпеле считавшуюся мертвой плоть, после чего хирург бросился из палаты в слезах. Три дня спустя оно раскрыло твердую ладонь, словно иерихонскую розу. Через месяцы оно уже сидело и двигало головой, реагируя на обращения. Когда пробудился второй, образцы переместили в укромное место, и их существование осталось под покровом великой тайны.

Все более и более прояснялось, что они никогда не были людьми, не сходили с кривой тропинки, ведущей от обезьяны к человеку. Они просто нечто иное. Настолько иное, что находятся вне всего известного разнообразия тканей млекопитающих.

Дом престарелых имени Руперта Первого примостился в верхней части восточного района Цигельхаузен — перевернутого аппендикса Гейдельберга, зажатого между массой Оденвальдского леса и изгибом реки Неккар. Ранее три скрупулезно вычищенных этажа служили последней гаванью для престарелых академиков, давно освободивших свои высокие посты в университете. Небольшая компания вдовцов и убежденных холостяков чаровала и ехидничала, ныла, хохотала и сетовала днями напролет, пока их комнатки становились все меньше в прямой пропорции к их контролю и пониманию современного мира. Они мягко проваливались в разрастающееся сияние прошлого. Здесь расцветали воспоминания, освещая путь до самой маленькой деревянной каморки на свете. В верхнем этаже, под свесами островерхой кровли из красной черепицы, находилось несколько личных спален. Второй этаж разбили на дормитории и комнаты отдыха. Первый отвели для трапез, досуга и приема посетителей. Там же кипели кухня и другие подсобные помещения. Снаружи находился чрезмерно ухоженный сад, окруженный заборами под боком здания в форме «Г» и ловивший солнце долгих вечеров.

Сюда-то их и поместили, высоко на чердак. Смотровые столы сменили на койки и стулья. И почти неохотно выдали им пижамы и ночнушки, повисшие на черных худосочных телах, словно на паре потерянных безработных пугал. Особым постояльцам выделили собственный персонал и медсестер, никогда не общавшихся с другими обитателями дома. В университетском котле сплетен блудило слишком много слухов. Здесь же, на чердаке в пригороде, любые сплетни списывались на старческую путаницу. Никто не ожидал, что находки протянут долго, так что жилье и уход организовали второпях, в качестве временной меры.

Тревогу забили, когда они попытались пить застоявшуюся воду, которая хмурилась в вазах у каждой кровати. Эти давно погибшие атрофики искали питание, а это, конечно, означало, что у них как минимум есть животный инстинкт реакции или выживания.

Вышло у них скверно. V Эсс. 44/х не смог ловко поднять тяжелую стеклянную емкость, так что вес воды вытянул его из кровати на мокрый пол. Там он попытался присосаться к промокшему квадрату половика, что лежали у каждой койки. Но губы все еще оставались ребристыми и непривычными к движению, к лицу липли клочки залежавшейся шерсти, забивая раззявленную пасть. Хуже того, из-за плеска второй, похоже, осознал наличие воды и свою в ней потребность. А еще они, похоже, впервые заметили друг друга. V Эсс. 43/х сполз с кровати и проскребся по благоухающему сосной полу к разбитому стеклу, промокшему ковру и трепыхавшемуся сотоварищу.

Шум привлек из угловой комнаты фрау Глюк. Встретившее ее зрелище находилось за пределами самого дикого опыта, хотя она засвидетельствовала немало исходов затяжной окопной войны и повидала ужасы среди тех, кто упрямо пытался пережить устрашающие ранения. Теперь все было иначе. Скребущийся в замедленном движении и боровшийся за лужицу воды узел иссохшей черной плоти, украшенный стянутыми простынями и отсыревшим ковром, поверг ее в смех.

Смены графика и новый уклончивый персонал не остались незамеченными. Инцидентом с истерикой медсестры заинтересовался по меньшей мере один из самых выносливых резидентов. Так Гектору Рубену Шуману, заслуженному профессору теологии, подкинули новую задачку. Он умел решать задачки, а еще лучше — их придумывать. Благодаря своим эрудированности и сварливости он прославился в академических кругах. Его лекции и публикации о взаимоотношениях талмудического права и лютеранской церкви были едки, точны и резки. По сути, потому, что никаких отношений и не было. Г. Р. Шуман несгибаемо верил во влияние еврейского мышления на высокую немецкую культуру, и на 1924 год это все еще считалось ожидаемой эксцентричностью. Ему нравилось быть помехой, в том числе для многих городских раввинов, кого устраивало куда более тихое существование, чем то, на котором настаивал он. Так он и загнал себя в отшельнический угол. А после смерти возлюбленной Рахиль, обеспечивавшей все его мирские блага, остался невыносимо одинок. Он не умел сварить яйцо или погладить рубашку, разрушительное угнетение опустевшего дома наполнилось отсутствием и трудами. Изнурительные обязанности быта и железное одиночество оказались невмоготу. Через два года он переехал в дом престарелых имени Руперта Первого — после почти что успешной попытки снова зажить самодостаточным холостяком в комнатушке на пути между университетом и своим нынешним обиталищем.

Первый инсульт ударил как топор. Врубился в его мудрость и тщеславие, развернул к зеркалу, чтобы больной впервые устрашился увиденного. Ростом Шуман был чуть выше полутора метров. Худой и плотный. Умное заостренное лицо подчеркивали ухоженная эспаньолка и опрятные усы. Одежда — всегда с иголочки, чопорная и дорогая. В теле проблескивал разум — выразительный, экстравагантный и расслабленный. Тридцать лет Г. Р. Шуман находился в центре внимания. Женщины обожали этого несдержанного беса. Большинство мужчин вне его области — то есть все — восхищались уверенностью и харизмой, при этом не чувствуя угрозы из-за его напора. Существующий интерес он всегда толковал как отклик на свою гениальность. Остальные считали это реакцией на его рост.