Он прервался на полуслове, поскольку что-то сдвинулось, случилась утечка.

— Живо, — шепнул он, и вдруг Уголек предстал пред ним, протягивая грязный неровный шарик из губки размером с маленький кулак. Самое каверзное в общении со скелетами — они всегда ухмыляются. Даже если челюсть обрастает новой кожей. Сидрус знал, что сейчас Уголек не посмеет ухмыльнуться. Но костлявый лик все равно выглядел именно так и тем больше злил.

— Подай сюда и изыди.

Приказу подчинились. Сидрус ворочался под трясущимися простынями, пытаясь ввести дрожащую и упругую затычку. Простыни хлопали, древесина койки скрипела и сливалась с другим звуком, столь тихим, что мог бы показаться воображаемым, — тонким металлическим звуком из угла, словно смеялись тени.

Отцу Тимоти потребовалось немало твердости, чтобы решиться на новую встречу с Кармеллой. Видение в часовне расшатало его уверенность в себе, хотя и укрепило веру, и этот парадокс навлек состояние оцепенелой летаргии. Он всегда был набожным и сознательным христианином, следовал своим убеждениям с достоинством и целеустремленностью. Никогда не сомневался в существовании Бога. Но никогда и не воздействовали на его жизнь какие-либо силы, кроме обыденных, так что веру приходилось выжимать только из них. Теперь же он узрел. Стал жертвой яркого и мускулистого явления, что могло быть лишь сверхъестественного происхождения.

Да к тому же и значительнее многих приведенных в Писании. Причем обращено оно было к нему одному.

Ему повелели защищать ребенка — ребенка, которого он никогда не встречал. Голоса сказали, он был погребен. То есть мертв? Голоса сказали, ребенок старше него, и священник не представлял, что это значит. Он знал, что придется снова поговорить с Кармеллой и вызнать, что известно ей.

Помолился с час в своей комнатушке — молился о решимости, отваге и понимании. Затем открыл дверь и вышел на пекло дня. Он знал, что найдет Кармеллу дома, потому что никто не мог работать, когда солнце так высоко; большинство отправлялись ко сну, пока жара не спадала.

Дом Кармеллы был отделен от остальных хижин, составлявших пораженную бедностью деревушку в иссушенных полях. Отец Тимоти постучался в хрупкую дверь, и звери на внутреннем дворе затихли. Когда старуха открыла, она казалась другой. Улыбалась; никогда еще он не видел ее такой и был удивлен. Кармелла повела священника через двор, прокладывая путь к своему скромному жилищу между навозом.

— Она ждет, — сказала Кармелла, коснулась его руки и кивнула на комнату впереди. Ошеломительные запахи нафталина и возраста затмили аромат скотины. В ногах древней кровати старушки стояла самодельная колыбель. Кармелла подошла и взяла из нее длинный кружевной сверток.

— Они говорили, что ты придешь, — произнесла она, откинув ткань и раскрыв дитя на руках. Никогда еще ему не доводилось видеть пегого человека — это, думалось отцу Тимоти, и могло объяснить охватывающее неприятное ощущение. Ребенок заерзал в руках Кармеллы, силился подняться. Попытка сесть лицом к нервному священнику не была текучей — рывки сменялись спокойствием. Бросалось в глаза, что ребенок очень силен и куда старше, чем ожидал отец Тимоти. Хозяйка носилась с ней как с новорожденной, но, казалось, девочка уже готова пойти и вступить в мир. Жесткие неловкие движения вдруг прекратились — не из-за смягчения в наконец найденной позе, а скорее как у вставшей машины. Или как у модели, оцепеневшей ради долгой фотографической выдержки. Дитя очевидно знало, что он здесь, и тянулось к нему. Затем открыло глаза.

— Модеста, это отец Тимоти, — сказала Кармелла с чем-то вроде радости в голосе. Он же не ответил ничего, не слышал ничего, был ничем. Эти бледные глаза не принадлежали ребенку, едва ли казались человеческими, а выражению, что они излучали, не существовало названия.

— Не хотите ли подержать? — спросила Кармелла, поднимая внимательный комочек. Его кровь заледенела, а когда женщина двинулась к нему, он отшатнулся. Подсознание перевело отвращение в оживление, и он машинально попятился из комнаты. Когда потянулся к двери, ребенок отвернулся и вкрутился обратно в складки кружев — гостя отпускали. Снаружи, в успокаивающей вони скотины, чувства вернулись к нему, и он спотыкался и поскальзывался всю дорогу до самой внешней двери, где и встал ошалело, пока к нему не присоединилась Кармелла.

— Вы еще приноровитесь к ее повадкам. Поначалу она меня удивляла и беспокоила, но теперь мы с ней понимаем друг друга. Она особенная.

Тимоти уставился пустым взглядом и наконец пробормотал:

— Где ты это нашла?

Кармелла пропустила грубость мимо ушей. Что мальчишка с целибатом понимает в младенцах и материнстве?

— Она спала в разрушенном доме на хребте. Она позвала меня, и я принесла ее сюда перед самой бурей. Тогда она была такой крохой. Но под моим уходом расцвела и удивительно окрепла.

Тимоти вылупил глаза и выдавил:

— Сколько ей лет? Чья она?

— Были дни, а теперь годы, и она наша. Но вы это и сами знаете.

— Годы?

— Да, она так быстро растет, так нетерпелива.

— Нужно найти ее родителей.

Он уже хотел объяснить этой безумной карге, что все это невозможно и что нельзя просто взять себе ребенка, если это в самом деле ребенок, когда из спальни раздался голос. Клокот, превратившийся в слог и растянувшийся в слово: «Отец», — произнесла она. Отец.