Уголек сидел за столом, а долгие костлявые пальцы темной руки тянулись к эмалевому блюду. Ногти скребли в поисках ощупи.

— Давай, бери, расскажи, что чувствуешь.

Пальцы зарылись в хлипкую голову. Изнутри прорвались чернила грязи, побежали из ноздрей и рта. Пальцы ретировались, череп взяли и повертели обе руки — сродни тому, как оплетает добычу паук или жук делает шарик из навоза. Скорость осмотра заметно отличалась от всех прочих движений Уголька — старательных, вязких и рассеянных. Сидрус хохотнул из-за этой разницы.

Крышка головы распахнулась, в ослабшем корпусе сдвинулся мозг. Уголек нацелил внутрь свои новые розовые пальцы и воткнул в дубленую кожистую оболочку. Были пальцы таким яркими, что казалось, будто они освещают прохудившиеся внутренности. Заходила нелепая розовая челюсть. Сперва без звука, словно у гурмана, смакующего аромат перед тем, как отведать угощение.

— Молодой, половина на половину, — прокаркал Уголек.

Сидрус откинулся, ожидая, когда ему надиктуют перлы мудрости.

— Этот может исцелить твои разум и тело.

Сидрусу показалось, он ослышался.

— Что? — потребовал он знать.

— Это может тебя исцелить.

— Как?

Уголек поднял глаза — бледные, с золотым ядрышком, словно внезапно позолоченные идеей.

— Ты должен это съесть, — произнес он.

Уголек перевернул ситуацию, и теперь Сидрусу внезапно захотелось от него больше, чем во всей жизни хотелось от любого человека, не то что вещи. Недуг, разъедающий лицо и прочие чувствительные части тела, на него умышленно наложил Небсуил. Ему хотелось вновь с ним встретиться. У Сидруса было много времени, чтобы обдумать и вообразить, как он накажет шамана. И был там еще один — юнец, ставший свидетелем и соучастником в унижении и нападении. Юнец с исковерканным и зашитым лицом. Шаман звал его Измаил. Он найдет и его и шовчик за шовчиком распустит работу Небсуила. Но возмездию препятствовали собственные лицо и изувеченное тело. Там у него не будет силы, не будет положения для переговоров. А здесь он обеспечил себе проживание и власть над теми, кто нуждался в торфе. Но с новым лицом и пошедшей на спад болезнью возможно все. Он взглянул в золотистый блеск в верхней, черной половине лица и задал вопрос нижней, розовой челюсти.

— Откуда тебе это ведомо, как мне тебе доверять?

— Потому что я это чувствую так же, как чувствовал всех остальных и молвил о них истины. Разве не говорил я, где искать и что говорить? Разве не научил я тебя различию и испытанию? Разве не вырос я сам заново из ошметков, что ты мне принес? Вдобавок ты уже доверяешь мне больше, чем всему сущему.

Сидрусу хотелось возразить и поставить на место этот щерящийся мешок черных костей. Но он знал, что Уголек прав. — Но почему именно этот? — спросил он, показывая на расплющенную голову Былого.

— Потому что он очень другой, не похож на остальных. Он обладает силой.

— И я могу ей завладеть?

— Да. Если съешь все до крошки, даже волосы, щетину и зубы, — и снова оттенок золота в глазах углубился. Можно было подумать, будто Уголек наслаждается положением.

Сидрус поднялся и принес к столу чашку из рога и темную бутылку. Начал пить, а потом вспылил.

— Если ты мне лжешь, я разорву тебя на клочки.

— А я не смогу тебе помешать, хозяин, — сказала новая челюсть на древнем теле.

— Можно сварить? — спросил Сидрус, уже опасаясь ответа.

— Нет, это погубит все свойства.

Сидрус допил.

— Можно промыть?

Очень долгая пауза.

— Можно, но не потеряй ни единого фибра или каплю жира и мозга. Тебе дорог каждый пеннивейт.

Сидрус поднял блюдо и поднес к каменной раковине, где стал поливать голову холодной водой. Продолжал, пока черный грязный поток не стал прозрачным. Тогда взял блюдо и вернул на стол.

— Тебе понадобятся орудия и плошка, — сказал Уголек.

— Какие орудия? — взвыл Сидрус, взбешенный учительским тоном существа.

— Я не знаю, как они называются. То, что ломает, то, что режет, то, что толкает.

— Толчет, — поправил Сидрус.

— Да, толчет, верно, — сказал Уголек, — и плошка, чтобы все это сложить.

Сидрус отправился за орудиями, плошкой и второй бутылкой, ибо по трезвости это ему было не поглотить.

Угольку пришлось отойти от стола — во-первых, из-за творившейся там жестокости, а во-вторых — чтобы не забрызгаться.

Начал Сидрус с того, что вывернул челюсть, подрезав некоторые мышцы лица. Выколупал усохшие глаза и извлек ржавыми щипцами все зубы; многие в процессе крошились. Выскреб из черепной коробки, что мог, и выложил к другим кусочкам вырванной плоти, жил и языка. Наконец взялся за череп киянкой и размозжил вдребезги; это было самым простым.

То и дело он пил и чертыхался, особенно когда Уголек указывал на потерянные частицы, разлетавшиеся со стола в ходе бешеной долбежки. Сидрус вроде бы не ценил заботу и внимание в этих указаниях. Когда все было готово, он притащил на стол большую каменную ступку и сложил осколки в ее пустое выражение. Не упустил ни крошки, после чего принялся работать тяжелым пестиком против последнего сопротивления. Закончил через час, когда хруст уступил слякотному клокоту. Он вспотел, и лицо его выглядело хуже, чем когда-либо: из-под светящейся белизны кожи, словно лишившейся всякой внутренней поддержки, светила филигрань красных капилляров. Как будто это его собственный череп раздробили под дряблым пузырем головы.