Вместо неприязни или испуга от просьбы Гектор обнаружил, что испытывает приглушенную тоску по новой встрече с Николасом Парсоном и что письмо дарит на это уважительную причину. Он почувствовал укол совести из-за того, что пользуется им для продления поездки, но на руках теперь действительно имелось солидное доказательство. Доказательство, которое можно представить своим финансовым покровителям.

«Ужасно», — думал он про себя. Ужаснее всего, что Николас снова может быть под землей. Гектор переживал не по той же причине, что и Бэррэтт, — что пациент умрет от асфиксии. Взамен его ужаснула мысль о нескончаемой спячке и о том, что «молодой» человек позабудет все, чего достиг. Это выглядело кончиной бесконечно страшнее, чем простая смерть. Он отправится завтра же, после того как отсрочит возвращение домой.

Гектор приготовился ко сну. Вспомнил последние ассоциирующиеся сны и решил, что прекрасно обошелся бы и без них. Обошелся бы он и без того, чтобы Комптон и Химмельструп пилили его старания и отдых и точили о них клювы. Он попросил в номер два больших джина безо льда. Планировал смешать их с шипящим астматическим кипятком из крана в ванной. Такое зелье не подпустит любой сон, а алкогольное дыхание задует буйствующие кошмары, отправит пастись их где-нибудь еще.

Модесту снова привели в церковь. Теперь она казалась подростком. Уже почти молодой девушкой.

Она взяла за руки Тимоти и Кармеллу и доверилась их чуждости. В ней, как в колодцах Эссенвальда, что-то поднималось, — уверенность на том месте, где должна медленно расти утроба. Но эта бездна внутри нее предназначалась для чего-то другого. Теперь ее полость гудела от удовольствия. Она знала, что церковная церемония станет истинным зарождением ее жизни и что предыдущая — не более чем шарлатанская репетиция. Теперь же в нее войдет Ворр.

Тимоти совсем побелел, его кожа стала стылой и липкой. В одной руке он крепко держал воду Ворра, а вторую протягивал ей, зажимая у себя в мокрой подмышке плотную антрацитовую Библию. Кармелла была окольнее в своих чувствах и решительнее в отношении к этому дню. Теперь дитя получит истинную воду. Как и предречено. Она укажет молодому священнику путь к долгу, прочь от зряшных гаданий. Его Иисусу здесь не место. Евреи никогда не верили, что назарянин — мессия; просто очередной второразрядный раввин с претензиями. Ничто в сравнении с пророками и святыми Ветхого Завета. Вода, которую сейчас примет дитя, текла задолго до того, как полубезумные пророки из глуши окунули упирающихся последователей в провозглашенные ручьи спасения. Ее сегодняшнее благословение даровалось за столетия до того, как черкнули хоть слово Септуагинты. В церковь Тимоти они сейчас пришли лишь потому, что это праведное место, и здесь он сохраняет свои участие и настрой.

Кармелла многое узнала на постоянной учебе у голосов в полях и дома. Теперь они были повсюду, и слышала она их днем и ночью. Сидела средь своих коз или хмуро цепляющихся за иссушенную почву робких посевов. Сидела и слушала, пока Модеста бродила по полям, а далекое море ревело серо-зеленым, обширное и высокое на горизонте. Ей рассказали о разрушенном доме, объяснили, что это место не бесславия и преступления, а любви и чуда. Ей нашептывали о священной Ирринипесте, обитавшей там под защитой белого мужчины, пришедшего с другого края света. О том, что родилась она в великом Ворре. И что семя ее создания взято у другого белого мужчины, который мастерил коробки, чтобы охотиться за светом и навек ловить людей в неподвижности. Теперь Кармелла понимала, почему дитя пегое и иногда странным образом замирает между началом и концом движения. Пыталась она понять и то, что ей говорили об исчезновениях, прибытиях и ангельском посланце, который однажды придет за ними. К ее великому утешению, они говорили, что ее бог — это их бог, и что другим богам дозволено ей помогать, потому что это Африка.

Когда все собрались внутри и подошли к купели — конечно же, только масштабной модели для священного колодца, — маленький священник с сомнением влил в чашу каменного пьедестала воду из фляжки. Проговорил свои неуместные слова, помазал подростка и с облегчением увидел, что крышу не сорвало, а алтарь не сдуло прочь. Когда они вышли из густой каменной тени часовни, свет снаружи ослеплял, а жар от тропинки из бледно-желтого гравия проходил сквозь тонкую кожу подошв. По пути домой Модеста держала мать за руку. Тимоти остался в дверях. Когда они поднялись на пригорок, Модеста остановилась и оглянулась, и Тимоти что-то заметил там, где коснулся ее лобика. Эта самая точка теперь мерцала ярко-синим. Того же оттенка и интенсивности, что и небо позади нее. На миг показалось, будто у нее дырка в голове и он видит девушку насквозь. Тимоти изумился и ужаснулся, и тогда она улыбнулась, кивнула Кармелле, и они ушли.

Тимоти надеялся и молился, что теперь, раз дитя благословлено, все уляжется. Святая вода Лютхена не проявила бурной реакции, а значит, возможно, все это время старик священник был прав. Модеста — не отродье дьявола, а просто какая-то одержимая полтергейстом сирота с чересчур активной щитовидной железой. В этом он убеждал себя на протяжении четырех дней, когда держался подальше от странной парочки и хлопотал по прочим делам своей запущенной и уже теряющей веру паствы.

С Кармеллой вдруг перестали говорить голоса — перестали в тот же миг, когда вода коснулась головки девочки. Сперва она приняла это за паузу, перерыв в интимности их речи. Затем увидела, что теперь все время говорит сама Модеста, говорит себе под нос. Старушка пыталась прислушаться, но стоило подойти или навострить уши, как дитя умолкало.

Первая ночь без голосов прошла ужасно. Угодив в тиски ожидания, Кармелла не могла успокоиться. Разум и чувства напрягались, тянулись в темные пространства, прислушивались к каждому уголку, силились что-то различить в паутинах потолка и расщепленных щелях деревянного пола. И тут услышали. Тише тени. Слабее птичьего дыхания, но не у нее в комнате. Звук исходил из соседней комнаты, приспособленной для Модесты. Они говорили там. Говорили с девочкой. Сперва старушка почувствовала облегчение от их возвращения; затем оно остыло до изумления, свернувшегося в завистливое возмущение. Это ее голоса, это ее они делали особенной, приподнимали надо всеми остальными и над грязью ее существования. Теперь она приобщилась мудрости и хотела еще. Нечестно, что дитя украло голоса для себя одной. Кармелла быстро и без предупреждения вошла в спальню Модесты, ожидая застать в воздухе знакомую вибрацию. Знакомое гудение тишины, в которое всегда облачались голоса. Но ничего не было. Только всасывание. Пульсирующий глоток в сторону спящего дитя. На нем и катились слова, и Кармеллу передернуло от их противоположности.