Девчонка как будто поедала слова во сне. Пережевывала из немого воздуха в звук и поглощала для себя одной. Кармелла вдруг осознала, что раньше Модеста никогда не слышала голосов. Ведь она никогда на них не реагировала, даже когда они звучали в той же комнате. Они были для одной Кармеллы. И теперь вот. Девчонка украла и перевернула их, изменила наречие, поскольку старушка не поняла ни единого слова в этой каморке. На следующее утро она спросила Модесту, и та прекратила бормотать под нос и ничего не ответила, пока ее недобрые глаза твердо изучали завтрак. Пришло время уроков. Тимоти получил весточку от Кармеллы через одного прихожанина, проходившего из деревни в деревню, что его ожидают. Неслыханно — безумная старуха ни с кем не заговаривала без крайней нужды. Отсылать слово через другого — наперекор всему, что он научился понимать в их отношениях. И что означала эта весточка? Он ведь уже предлагал религиозные уроки, и совершенно безответно. Что от него требуют теперь? Просят научить девочку быть хорошей христианкой и нормальным человеком?

Он нашел иллюстрированную книжку с пересказом историй из Библии и упрощенный молитвенник. Сойдет для начала. Сложил их в маленькую наплечную сумку и пустился в путь через поля. Они обе поджидали его во дворе в окружении пахучего скота Кармеллы.

— Я получил твою весточку и пришел для первого урока, который следовало провести уже давно.

Он смахнул сумку с плеча и шагнул навстречу взгляду ребенка.

— Не здесь. В часовне, — отозвалась она, и, не успел он возразить, шагнула, взяла его за руку и начала их утомительное путешествие. К его неудовольствию и удивлению, часовня оказалась открыта, старая дверь — отперта. Модеста затянула его внутрь и подождала, пока его глаза привыкнут. Некоторые стулья из деревяшек и бечевок переместили — раздвинули, чтобы освободить место. Песчаник светился желтым от полосок солнца и пыли. Посреди поджидающего пространства стоял ряд бутылок, чашек и банок, с охапкой хвороста и ножом поблизости.

— Первый урок — как делать чернила, — сказала она. Казалось, слова выбраны для озвучивания из месива других, которые оставались у нее во рту почти тихими, но возбужденными.

— Урок? — переспросил Тимоти. — Чей урок?

— Твой первый урок правописания.

— Нет, — он чуть не рассмеялся. — Это какая-то ошибка. Это я должен учить тебя.

— Чему ты меня научишь, маленький священник?

Он уже хотел ответить. Тут она посмотрела на него, и он понял, что ошибается.

— Первый урок — как делать чернила.

Часть третья

Измаил согласился вернуться в Ворр. Ответил Флейшеру, что будет готов в три дня. Снова навестил Шоле и рассказал о своем решении, желая одобрения, совета и поддержки, каких не дождался бы от Сирены.

Шоле внимательно выслушала, пока на страхи Измаила лез его гнев, а голод по судьбе стравливал уют. Затем устремилась к нему, зажала идеальной ладонью рот, вторая рука скользнула к талии. Его зубы зашипели под касанием, а толстый спиральный ствол разбух в хватке.

Небсуил сказал Шоле, что Измаил — не из этой эпохи. Что его родословная и империя существовали только в старом мире. Что он урод и дар. Выпавший из времени. Небсуил сказал ей, что не хотел оперировать, превращать циклопа в приемлемое существо. Ему не дали выбора. Шоле не верилось; она насмотрелась на хитроумие и мудрость колдуна, и ей не верилось, что его можно принудить действовать против воли. Но не стала расспрашивать — потому что не смела и потому что во время своей речи он запустил ей два пальца в рот. Он растирал швы на нёбе и деснах, выщупывал перед новой операцией какие-нибудь промашки в своей работе.

— Измаил заставил меня сделать его «нормальным». Не исправить врожденный порок, как тебе, дитя мое, но обратить в иное существо, — он замолчал, чтобы узнать, поморщилась она из-за боли от прикосновения или слов. Когда понял, что из-за первого, продолжил: — Он даже принес для подделки живой глаз. Неумирающий глаз, отвергавший тлен и существовавший без питания. Хотелось бы его сохранить и изучить, но он настоял разместить его на свое идеальное лицо.

Небсуил вынул руку изо рта с довольным видом.

— Глаз он забрал у одного антропофага. Человечий глаз. Позже я узнал, что в Ворре пропал без вести надсмотрщик рабского барака в Эссенвальде и что тело так и не отыскали. Очевидец заявлял, что его прибрало одно из этих существ. Это случилось возле места, где Измаил наткнулся на их гнездо. Как он пережил встречу, мне уже не узнать.

— Зачем ты согласился? — наконец спросила она.

— Потому что он угрожал мне луком. Это была противоестественная вещь с энергией, от которой меня мутило; мне буквально становилось дурно. Этот лук — не зло, но сила его была омерзительна и шла наперекор всему в моем доме и в моем сердце. Его магнетизм даже привлек сюда убийцу, чтобы казнить человека в этих самых стенах, — он грозно сплюнул и пробормотал благословение. — Так я, испуганный луком и заинтригованный живучим глазом, уступил и переделал миф в человека, чтобы он скитался по обычному миру. Где он теперь находится и куда ты теперь пойдешь, чтобы узнать, как он живет, и утешить, если потребуется? Ты сама сказала, что хочешь повстречать «странных людей» — что ж, он явно из них.

Теперь она была вместе с существом вне времени, и его странность возбуждала ее, а это, в свою очередь, явно возбуждало его. Вспыхнувшая между ними страсть направилась в ее руки, и она отчаянно хотела его внутри себя. Хотела снова ощутить, как в ее влагалище разворачивается и сплетается уникальное движение. Разделась в считанные секунды и оседлала его, подавляя свою страсть осторожностью, чтобы ей не стало больно из-за его изначального и изумительного входа.

У Измаила еще не было такой женщины. Любая до нее чахла в незначительности. Их сердца и тела становились бледными подражаниями в рамках слабых объятий. В Шоле жил цепляющий огонь, как будто равный его собственному. Дело не в одной силе или технике; дело в уникальном, ненасытном сиянии на наречии голода. Совсем не похожем на другие огни страсти, а словно найденном на другой планете, в другом магматическом ядре. Часами они качались и ныряли, в конце концов провалившись в роскошную усталость. В тяжеловесный и сиропный сон, презревший любое сопротивление. Их тела сплелись в изнеможении, зациклившись на действии. Ныне скрывшийся вожделеющий центр все еще продолжал двигаться. Словно бы автономно. Никто из них не хотел, чтобы мировое время развеяло силу этой встречи. Так что, когда пробили часы собора, оба тихо простонали, комната раскололась и они начали медленный ритуал расставания. Оделись без слов, пока оба не стали частью других мест.