— Пол видно. Могу озвучить, а могу написать на листке и положить в конверт — многие сейчас так делают, чтобы был сюрприз на гендер-пати.

— У меня… ничего такого не будет. Озвучьте вслух, пожалуйста.

Я выхожу из кабинета переполненная нежностью. Счастье, которое во мне живёт, не омрачается ни одиночеством, ни неопределённостью, ни даже паникой перед будущим. Я знаю, что всё только начинается.

Вернувшись в палату, я начинаю собираться к выписке — показатели, которые вызывали тревогу при поступлении, выровнялись и остаются в пределах нормы. Врач сказал, что продлит больничный до конца недели — для подстраховки. А значит, у меня есть ещё три дня, прежде чем снова выйти на работу.

Повышения я, конечно, не получила.

Но его не получил и Степурин — потому что Григорий Леонидович до сих пор не ушёл на пенсию и не улетел к сыну за границу из-за сильной загруженности. Удивительно, но я не испытала по этому поводу ни грамма разочарования. Все мои акценты сместились. Все до одного.

Раньше я стремилась к признанию. Теперь — к покою. Раньше я хотела взлетать всё выше, а теперь — просто чувствовать под ногами опору, а не пустоту воздуха.

***

Из-за проливного дождя, бьющего по лобовому стеклу, дворники работают в усиленном режиме, мельтеша перед глазами.

Закончив дела в прокуратуре, я позволяю себе уехать немного раньше, делаю круг и останавливаюсь через дорогу от суда.

Окно зала, в котором идёт заседание по делу Устинова, несложно назвать с достаточно высокой точностью. В этом помещении я и сама не раз выступала, поэтому знаю примерное расположение столов и то, где сейчас, скорее всего, сидит Саша.

Я ничего не нарушаю, но всё же съезжаю пониже в кресле, стараясь не попадаться коллегам и пряча взгляд за тёмными солнцезащитными очками.

Это облегчение — что меня сняли. Это грёбанное облегчение — не находиться внутри, не делать вид, что мне всё равно, и просто дышать полной грудью.

Я осознаю это почти в финале — слишком явно, чтобы не понимать, в какой заднице могла оказаться.

Меня сняли по согласованному сценарию. Кто-то вмешался раньше, кто-то позже. Кто-то — в последний момент.

Моя инициативность и независимость пугали. В обмен на то, чтобы я не копала дальше и не поднимала эпизоды и фамилии, не включённые в обвинение, всё было оформлено как отпуск — но на деле это было сделано ради сохранения баланса между несколькими силами, каждая из которых в этой истории имела свои интересы.

Именно в этом балансе прокуратура избежала огласки. Бизнес — сохранил тишину и контроль над процессом. Саша — получил шанс реабилитироваться передо мной. А папа — уберёг фамилию от позора.

Когда я говорила, что абсолютной справедливости не существует — имела в виду именно это. Её может быть чуть больше или чуть меньше. Она может очерчивать границу между добром и злом. Но справедливость редко выглядит как победа. Чаще — как попытка удержать равновесие в зыбком поле компромиссов.

Дождь начинает стихать, и я завожу двигатель, собираясь продолжить путь. Можно просидеть здесь до самого окончания заседания, но это ничего не изменит — разве что убьёт во мне ещё пару нервных клеток. А с наступлением беременности я стараюсь беречь себя даже в мелочах.

Судя по работе Степурина, всё проходит неплохо — если не брать в расчёт ужесточение меры пресечения, которое, скорее всего, было сделано для перестраховки. Домашний арест не мешает мягкому приговору, но усиливает видимость строгости обвинения, намеренно контрастируя со мной и подстраховывая Ивана в случае возможных обвинений в соучастии или слабости.

Но даже при этом — мне неспокойно.

Потому что даже тщательно выстроенная защита может развалиться от одного неожиданного поворота — заговорит кто-то лишний, произойдёт утечка в прессу, сменится судья. Что угодно.

Что. Мать вашу. Угодно.

Я отправляюсь к родителям на семейный ужин. Дорога проходит быстро, и, когда на горизонте появляется знакомый фасад дома, мне удаётся ненадолго переключить фокус внимания.

Как только я переступаю порог, в уши врезается крик сестры и громкий детский визг Макса. Коалёнок мирно спит у мамы на руках, и, глядя на него, я не могу не думать о том, что вскоре у меня появится уже свой.

От этого осознания внутри становится тепло, и хочется зажмуриться, чтобы никто не увидел, как в глазах блестит неуверенность вперемешку с безмерной нежностью.