Канарцы, например, часто отбивали масштабные атаки и с поразительной эффективностью защищались от иберийских войск, используя заостренные шесты, сделанные из отточенных веток деревьев, и особенно бросая камни, " с достаточной силой, чтобы сбить бронированного рыцаря с лошади". Альвиде да Ка' да Мосто, венецианский работорговец XV века и летописец морских исследований, нанятый принцем Генрихом и ставший широко известным под именем Кадамосто, в своих жалобах на канарцев звучал как британский офицер XVIII века, жалующийся на удручающе "нерегулярную" и в то же время эффективную тактику бойцов Джорджа Вашингтона: " Они прыгают со скалы на скалу , босые, как козы, и совершают прыжки невероятной ширины. Они метко и мощно бросают камни, так что могут попасть во все, что пожелают. У них такие сильные руки, что несколькими ударами они могут разбить в щепки щит. ... . . Я прихожу к выводу, что это самая ловкая и проворная раса в мире".

В 1424 году местное ополчение разгромило первую крупномасштабную попытку, и всего лишь первую из многих, предпринятую людьми, посланными принцем Генрихом, чтобы подтвердить свои права на острова, которые оспаривались у Испании. Позже, в 1468 году, жители другого острова, ныне известного как Гран-Канария, даже одержали победу, что было крайне редким явлением в ранних летописях европейского империализма в Атлантике: совместное наступление португальцев и испанцев, сражавшихся вместе как союзники. На этот раз островитяне одержали победу, используя деревянные мечи и щиты, копируя вооружение захватчиков.

Совершенно незаметные сегодня, они стали первыми из той почти бесконечной череды колониальных войн, которые европейцы вели с коренными народами по всему миру в течение следующих полутысячелетий. Многие из них, о которых мы слышим , закончились унизительным поражением колонизаторов, и ни одна из них не была столь значительной, как победа бывших рабов над европейскими армиями на Гаити чуть более трех столетий спустя.

Я прилетел в Лас-Пальмас из Мадрида мартовским вечером в свой первый визит на Канары, желая увидеть, какие следы этой истории остались, если они вообще остались. Блестящий вечерний воздух сразу же подтвердил, что я не в Европе, и все же каждый последующий опыт говорил, что я здесь - политически, юридически и, прежде всего, культурно, что бы там ни говорила география. Проскочив заполненный туристами аэропорт, я на такси отправился в город, следуя вдоль береговой линии, освещенной нефтяными вышками, расположенными в море и мерцающими вдали, как казино. Наконец мы въехали в старый город в самом его центре - мир булыжных мостовых и террасных холмов, впервые заложенных более полутысячи лет назад. Он был типично испанским, вплоть до узких улочек с балконами с железными перилами, а также ресторанов с типичными блюдами, такими как паэлья с чоризо и тортилья-эспаньола. Я знал, что канарцев я не увижу, но оказалось, что и вспоминать о них особо нечего. Даже таблички на видном месте нет. В течение следующих нескольких дней я совершал долгие прогулки по общественным площадям, на которых возвышались старые соборы, где мне попадались африканцы, выглядевшие как голодранцы, которые добрались сюда на опасной лодке из Сенегала и Мавритании, отчаянно надеясь попасть на европейский материк. Мне было интересно, понимают ли испанцы, в чью среду они попали, иронию того, что их предки, многие из которых были без гроша в кармане и презираемы на родине, давным-давно совершили такое же путешествие. Когда я бродил по другим достопримечательностям, например, по дому горчичного цвета с вратными входами и высокими деревянными потолками, который Колумб посетил в 1492 году, когда он был резиденцией губернатора, мне показалось, что намеков на это было мало. Здесь он останавливался, когда ремонтировал штурвал "Ла Пинты" и заменял паруса, готовясь к своему новаторскому путешествию. А чтобы нажиться на полчищах туристов с евро, в его честь здесь был создан музей.

Когда европейцы полностью завоевали острова, канарское население и культура были уничтожены с редкой тщательностью, мрачное событие, которое остается малоизученным, по крайней мере, как я обнаружил, в популярном музее Колумба. Можно по-разному относиться к началу современной эпохи. И пока я уклонялся от туристов, позирующих для фотографий, мне пришло в голову, что этот геноцид, постигший канарцев за несколько десятилетий до истребления коренного населения Испаньолы, как никакая другая веха может соперничать с плаваниями генуэзского адмирала как событие, означающее начало новой эры.

Лишь немногие представления остаются столь устойчивыми и не подвергаются пересмотру, как вера в то, что последующее глобальное возвышение Европы было обусловлено превосходством в той или иной форме. Это касается и технологии, и системы верований, и понятия, которое сегодня широко, но не повсеместно отрицается: врожденные расовые качества. Сегодня идея о том, что средневековые европейцы имели какое-либо преимущество в науке и технике перед мусульманами, южноазиатами или восточноазиатами, не выдерживает даже мимолетного рассмотрения; как мы уже видели на примере навигации, во многих областях европейцы действительно значительно отставали. Столь же сомнительна и некогда распространенная уверенность в том, что христианство было чем-то уникальным, что склоняло европейцев к таким выгодным культурным добродетелям, как разум, предприимчивость и бережливость. Конфуцианство, если привести лишь один из многих возможных контрпримеров, явно не страдает по сравнению с христианством ни в одном из этих аспектов. Но описанные выше трудности с преодолением канарцев также помогают проиллюстрировать, почему любые преимущества, которыми иберийцы пользовались перед западноафриканцами в начале XV века, были гораздо менее значительными, чем многие люди сегодня могли бы ожидать - то есть когда эти преимущества вообще существовали.

При этом мало кто задумывается о том, почему принц Генрих или его испанские соперники так отчаянно желали контролировать Канарские острова. Читая историю Западной империи в ретроспективе, уже зная ее, возникает тонкий соблазн представить, что человек, которого стали называть Мореплавателем, уже осуществлял смелое предвидение всеобъемлющей морской экспансии и что Канары рассматривались им как ступенька к Индии или даже к Северной и Южной Америке. (Последнее существовало тогда лишь на уровне фантастических домыслов. Бразилия, например, - это название, которым с XIV века называли призрачный остров, по слухам, существовавший где-то в Атлантике.) Мотивы Генриха, однако, были более практичными и приземленными, и значение Канарских островов для него, как и Сеуты, было полностью связано с Африкой, а точнее, с неугасающей мечтой принца установить контроль над торговлей золотом этого континента.

Считалось, что Канарские острова расположены примерно на той же широте, что и запретный мыс Бохадор, который европейцы принимали за навигационную границу, за которую никто не мог безопасно отправиться. Предполагалось, что контроль над островами, расположенными так близко к континенту, даст португальцам (или испанцам) плацдарм, с которого они смогут заняться древней караванной торговлей золотом и, возможно, попытать счастья в дальнем мире. Широта Канарских островов примерно совпадает с южной границей пустыни Сахара и началом географического региона, о котором мы уже часто говорили, - Сахеля. (Слово "Сахель", кстати, происходит от арабского слова sahil, что означает "берег"). Этот широкий и засушливый пояс кустарников, где располагались великие суданские королевства африканского средневековья, был, по сути, берегом, омываемым дюнами самой большой пустыни в мире. Потерпев неудачу с захватом Сеуты, принц Генрих решил найти способ перехватить золото Судана еще до того, как оно попадет в пустыню, то есть на метафорическом берегу Сахеля.

Существование на Канарских островах "языческой" расы жителей было дополнительным стимулом для исследования Африки, если бы оно было необходимо. В типично экономной оценке этого вопроса официальный летописец принца Генриха, Кадамосто, снисходительно писал о канарцах, свидетелем которых он был: " У них нет веры , и они не верят в Бога: одни поклоняются солнцу, другие - луне и планетам, и у них странные, идолопоклоннические фантазии". Это давало Генриху надежду на то, что где-то дальше на юге, вдоль африканского побережья, могут существовать другие народы, которые, в отличие от мавров, не приняли ислам; народы, которых можно обратить в христианство и , возможно, привлечь к борьбе Лиссабона против могущественных неверных Северной Африки и Ближнего Востока. В своей "Хронике Гине" 1450 года Гомеш Эанеш де Зурара, преданный биограф принца Генриха, перечислил пять мотивов, побудивших Генриха отправиться к побережью Африки, одним из которых было желание " найти христианских принцев, в которых добрый характертак проявлялись и любовь к Христу, которые захотели бы помочь против врагов католической веры".