Это был не последний случай, когда Бухарин ему помог. К началу 1921 года Эренбург был готов выехать за границу. Он задумал роман о довоенных годах и революции, но чувствовал, что в Москве ему его не начать. «Мне казалось, что стоит мне сесть в каком-нибудь парижском кафе, попросить официанта кофе, несколько бутербродов, бумагу — и книга будет написана.» Своим замыслом Эренбург поделился с Бухариным, а некоторое время спустя его вызвали в Наркоминдел, где он изложил свою просьбу о поездке во Францию. Цель поездки — «художественная командировка» [146] . Через несколько дней заместитель председателя Чека, ведавший заграничными поездками, предоставил паспорта Эренбургу и его жене, однако предупредил, что французы вряд ли примут их радушно. В 1921 году Советская Россия не имела дипломатических отношений с большинством европейских стран.

Просьба Эренбурга о поездке за границу пришлась как раз на то время, когда внутренняя политика большевиков начала меняться в сторону большей терпимости. В марте «военный коммунизм» был по настоянию Ленина отменен в пользу новой экономической политики (НЭП). Ленин понял необходимость прореагировать на происходящее в стране резкое падение популярности большевиков и увеличившуюся напряженность, которые наиболее ярко продемонстрировало Кронштадтское восстание, когда руководимые анархистами красные моряки потребовали свержения большевистского правительства. Восстание, вспыхнувшее в начале марта во время X съезда партии, на котором как раз обсуждались и получили одобрение предложения Ленина о новой экономической политике, было безжалостно подавлено. НЭП ознаменовал конец (временный) классовой борьбе на селе, что постепенно привело к значительному увеличению продуктов питания и потребительских товаров в городах.

Всего несколькими месяцами ранее Эренбурга по подозрению, что он врангелевский агент, посадили на Лубянку. Теперь, невероятным поворотом судьбы, большевистский режим даровал ему исключительную привилегию. Эренбурги получили разрешение на выезд в марте 1921 года — за год до того, как такие разрешения начали получать другие писатели и ученые. Благодаря Бухарину, они были, пожалуй, первыми советскими гражданами, выехавшими из страны с советскими паспортами. Кроме них в 1921 году только Петр Капица, советский физик и будущий лауреат Нобелевской премии, получил паспорт для частной поездки [147] . С другими деятелями искусства и науки поступали отнюдь не так. Правда, осенью 1921 года в Италию выехал Максим Горький — якобы для лечения, на самом деле в знак протеста против большевистского режима. Паспорт Горькому обеспечила его всемирная слава. К весне 1922 года была установлена определенная процедура, позволявшая писателям ездить за границу. Многие (но не все) ездили и возвращались, некоторых стали принуждать к выезду из страны. Так, в сентябре 1922 года сто двадцать крупных деятелей культуры, включая философа Николая Бердяева, были высланы из страны за враждебность к большевистскому режиму; им не выдали никаких паспортов, лишив их советского гражданства.

Илья Эренбург уезжал, чтобы написать задуманный им роман «Хулио Хуренито». Но главной причиной отъезда, без сомнения, было разочарование в советском строе. Четыре года он терпел голод, болезни, жестокости гражданской войны, тщетно пытаясь найти в нем свое место. И дольше не хотел терпеть такую жизнь. Тем не менее он возобновил советский паспорт: он не хотел потерять Россию, как уже терял ее в 1908 году, когда политические обстоятельства вынудили его бежать из нее. На этот раз он желал быть уверенным, что сможет вернуться. Как он писал, сидя в поезде на Ригу: «Тогда, Москва, забудешь ты / Обиды всех разлук, / Ответишь гулом любящим / На виноватый стук.» [148] Эренбург намеревался оставаться советским писателем, но при этом сохранить независимость; паспорт и воспоминания о вольной жизни в Париже давали единственное в своем роде решение этой проблемы.

К 1924 году — через три года после возвращения в Европу — Эренбург занял значительное место в советской литературе. Почти все им написанное либо выходило отдельными изданиями по обе стороны политического водораздела России, либо, опубликованное на Западе, открыто продавалось в Москве при полном невмешательстве правительства. Эти очерки, обзоры и романы, в особенности первый, «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», вызывали яростные споры как среди эмигрантских кругов, так и в самой России, где ортодоксальные критики и правительственные цензоры не обходили вниманием ни одной из его книг.

В 1922 году в Берлине появился сборник «Неправдоподобные истории», два рассказа из которого — «Любопытное происшествие» и «Ускомчел» в советских изданиях неизменно изымались — несомненно, из-за иронического описания в них жизни при большевиках. Как упоминалось выше, в «Любопытном происшествии» изображен партийный руководитель, который, уже после революции, случайно очутился в тюрьме. Содержание рассказа «Ускомчел» не менее саркастично. Само его заглавие — аббревиатура, составленная из начальных слогов синтагмы «усовершенствованный коммунистический человек». Герой рассказа, кремлевский бюрократ Возов, который был «чистой крови коммунистом, так что каждый эсер его бы с удовольствием ухлопал» [149] , любит составлять диаграммы и схемы, даже сочиняет в мечтах проекты о регулировании рождаемости. Затем Возов создает идеального коммуниста-агитатора, который подменяет самого Возова, полностью нарушает течение его жизни, так что сам Возов теряет рассудок и умирает. Рассказ кончается описанием похорон Возова, на которых чей-то звучащий из-за гроба голос провозглашает, что Возов — подлинный «Ускомчел».

Хотя в Советском Союзе «Ускомчел» не публиковался, рассказ этот был упомянут и одобрен не кем иным, как самим Иосифом Сталиным. Он тогда уже занял пост Генерального секретаря и искусно маневрировал против Троцкого и других вождей, добиваясь контроля над партией. В апреле 1924 г., через три месяца после смерти Ленина, Сталин прочитал в Свердловском университете лекцию «Об основах ленинизма». В ней он изложил свои взгляды на революционную тактику, реформизм, на фракции и единство внутри партии, тем самым заявляя свои притязания как законный наследник Ленина. Краткая последняя часть касалась двух особенностей ленинского стиля в работе, которые Сталин определил как «русский революционный размах» и «американская деловитость». Революционный размах, объяснял он, часто подвержен роковой болезни «революционного сочинительства» и «революционного планотворчества», которая имеет «своим источником веру в силу декрета, могущего все устроить и переделать.» И Сталин сослался на «Ускомчел»: «Один из русских писателей, И. Эренбург, изобразил в рассказе „Ускомчел“ (усовершествованный коммунистический человек) тип одержимого этой болезнью „большевика“, который задался целью набросать схему идеально-усовершенствованного человека и… „утоп“ в этой „работе“. В рассказе имеется большое преувеличение, — продолжал Сталин, — но что он верно схватывает болезнь, это несомненно.» [150]

В этом контексте Сталин нашел слова похвалы лишь еще для одного писателя — Бориса Пильняка, чей роман «Голый год» был тогда самой широко читаемой книгой о революции и гражданской войне. К концу двадцатых годов Пильняк, тем не менее, стал подвергаться резкой официальной критике и, несмотря на попытки напомнить о благожелательной сталинской оценке, исчез в разгар репрессий 1937 года.

Эренбург оказался удачливее. Пусть «Ускомчел» пришелся не по вкусу Гослиту (официальное учреждение цензуры), Сталину, не доверявшему коммунистам-идеалистам, Сталину, чьи планы вели к уничтожению ведущих кадров, в сарказмах Эренбурга, надо полагать, привиделось нечто привлекательное, нечто двусмысленное, что в какой-то момент окажется весьма кстати. А, может быть, ему просто понравилась мысль о коммунисте, который сам себя извел.