А гражданская война продолжалась. Части Красной армии все ближе и ближе подходили к Крыму. И недалек был час их победы над врангелевцами. Эренбургу не хотелось оставаться в Крыму, дожидаясь, когда власть над полуостровом перейдет к Красной армии. Ее части шли с Украины. Кто-нибудь мог вспомнить его статьи против большевиков и пожелать свести с ним счеты. И Эренбург решил податься в Грузию, которая была тогда независимой демократической республикой, где властвовали меньшевики. Оттуда он мог вернуться в Москву.

Две недели, проведенные Эренбургом в сентябре 1920 г. в Тбилиси, вспоминались ему как единственные беззаботные и безмятежные за всю гражданскую войну. Он назвал их «лирическим отступлением» [138] . В Грузии было спокойно, страна процветала. Благодаря Осипу Мандельштаму, приехавшему в Тбилиси несколько ранее, Эренбурга, Любовь Михайловну и Ядвигу Соммер радушно приняли два ведущих грузинских поэта — Паоло Яшвили и Тициан Табидзе. С Яшвили у Эренбурга произошло мимолетное знакомство в «Ротонде» в 1914 г., но в Тбилиси они встретились как старые друзья. Две недели крымские беженцы кочевали из духана в духан, наслаждались серными банями, восхищались древними храмами и гуляли по тбилисскому базару. Эренбург и Мандельштам выступили с чтением своих стихов.

Непредвиденный отдых закончился, когда из советского посольства дали знать, что переезд в Москву состоится. В своих мемуарах Эренбург обходит молчанием, почему советский посол оказал доверие двум поэтам, несколько месяцев проживших в Крыму при Врангеле; более того, посол поручил Эренбургу отвезти в Москву пакет с почтой и три набитых какими-то материалами тюка под десятью сургучными печатями (материалы оказались старыми газетами), превратив его в дипломатического курьера — самое неправдоподобное из всех случавшихся в его жизни занятий. Из Тбилиси они отправились впятером: Эренбург, Любовь Михайловна, Ядвига и примкнувшие к ним Осип и Александр Мандельштамы. Ехали в переполненном обычном вагоне, который прицепили к бронированному паровозу. По пути на них, как и на Украине, не раз нападали белые. На одном из перегонов они разобрали пути и обстреляли поезд. Мандельштам, у которого сдали нервы, уговаривал Любовь Михайловну сойти с поезда и, пока опасность не минует, спрятаться в ближайших горах, но ей удалось убедить его остаться в вагоне. Красноармейцы открыли пулеметный огонь, отогнав белых, и путешествие продолжилось. Через восемь дней все целыми и невредимыми прибыли в Москву.

На этом невзгоды не кончились. Эренбург находился в Москве уже две недели, когда 1-го ноября был арестован Чека и посажен в Лубянскую тюрьму. Вызвавший Эренбурга на допрос следователь, вспомнив, что они встречались в «Ротонде», предложил ему доказать, что он не является агентом Врангеля. Никаких свидетельств против Эренбурга у Чека не было. Его друзья принялись за него хлопотать. Любовь Михайловна обратилась к товарищу Эренбурга по гимназии, Николаю Бухарину, который в 1920 году занимал пост главного редактора «Правды» и был одним из самых влиятельных людей в стране. Через четыре дня после допроса Эренбурга выпустили — без сомнения, в результате вмешательства Бухарина.

Сорок лет спустя Эренбург слегка коснулся этого происшествия в своих мемуарах, припомнив моряков, с которыми сидел в одной камере, а потом — после освобождения — повстречал в театре. Он прекрасно знал, что так, как ему, везло немногим. Он знал, как чекисты вели себя в Киеве; по свидетельству Надежды Мандельштам, из их главного управления трупы ежедневно вывозили телегами. Он, надо полагать, порядком боялся, что Чека известно о его деятельности в Киеве, о статьях в поддержку белых, об обвинениях по адресу большевиков. Стихи его вряд ли приняли бы всерьез — «людей в те годы убивали за все, только не за стихи», мимоходом бросил он в «Книге для взрослых» — а вот за такую статью как «Исход», знай о ней Чека, можно было жестоко поплатиться. Даже Бухарин, пожалуй, не смог бы его спасти [139] .

Упоминая об этом случае в своих мемуарах, Эренбург постарался замаскировать охватившие его тогда страхи, однако в рассказе, написанном менее чем год спустя после ареста, он не скрывал своих чувств. «Любопытное происшествие» — история о большевистском руководителе, который решил проинспектировать тюрьму, в которой просидел четыре года при царском режиме. По нелепой случайности из тюрьмы его не выпускают, и он оказывается в одной камере со старым приятелем — меньшевиком. Эта встреча подрывает его большевистские устои. Тюрьма, стража, даже заключенные — все те же, что были. Злом мир не спасешь. Когда ошибка обнаруживается, партийный начальник отказывается покинуть тюрьму, и Чека ничего не остается, как переправить его в лечебницу для душевнобольных, где он каждое утро кричит из окошка: «Ниспровергаю». Рассказ «Любопытное происшествие» не является чисто автобиографическим, но пронизывающая его ирония передает, какие чувства владели Эренбургом во время этого «происшествия» [140] .

После освобождения Эренбурга из Лубянки, он и Любовь Михайловна вернулись к своим профессиональным занятиям. Любовь Михайловна была принята в художественное училище, где начала обучение у известного живописца и фотографа Александра Родченко. Эренбург изыскал возможность публично читать стихи. Он выступал в маленьких кафе, а в декабре 1920 года совместно с группой поэтических светил — Андреем Белым, Валерием Брюсовым, Сергеем Есениным и Борисом Пастернаком — принял участие в вечере «Россия в грозе и буре».

Он также продолжал писать о поэзии и поэтах. Между 1919 и 1921 гг. из-под его пера вышло несколько, составивших сборник, кратких очерков о двенадцати лучших поэтах России, среди которых были Анна Ахматова, Александр Блок, Андрей Белый, Сергей Есенин, Осип Мандельштам, Владимир Маяковский, Борис Пастернак и Марина Цветаева. Эти очерки выявляли вкус Эренбурга и умение распознать поэтическое совершенство. Многие поэты, о которых он писал, уже снискали признание, но Цветаева, например, была известна лишь узкому кругу, а Пастернак к 1920 году успел опубликовать лишь считанное число стихов. Тем не менее Эренбург называл его «самым любимым из всех моих братьев по ремеслу». Впоследствии он не раз писал о Пастернаке, но этот первый его отзыв о нем звучит особенно доброжелательно, даже нежно: «Ни одно из его стихотворений не могло быть написано до него. В нем восторг удивления, нагроможденье новых чувств, сила первичности.» Хотя лирическую поэзию Эренбург чаще всего не жаловал, в лирике Пастернака он не находил «ничего от осени, заката, прочих милых, но неутешительных вещей. Он [Пастернак — Дж. Р.] показал, что лирика существует, — и может впредь существовать вне вопроса социального антуража.» [141]