Сидя в «Ротонде», Эренбург знакомится с таинственным господином, который быстро вовлекает его в свои планы относительно Европы. Господин этот — Хулио Хуренито, современный Мефистофель, мексиканец по происхождению (явная дань дружбе Эренбурга с Диего Риверой), и, как обнаруживает Эренбург, человек, у которого «не было ни религиозных канонов, ни этических заповедей.» [161] Приняв позу метафизического вдохновителя и поборника способностей человечества уничтожить себя, он выступает как «великий провокатор», рвущийся подорвать священные мифы Европы и ее самодовольные представления о религии и политике, любви и браке, искусстве, социализме и правилах ведения войны.

Эренбург становится первым учеником Хулио Хуренито, и вскоре к ним присоединяется воодушевленный идеями нового учителя табунок из представителей разных национальных типов: французский предприниматель, владелец похоронного бюро, которого волнует только удовлетворение своих чувственных желаний; американец м-р Куль, в чьей жизни властвуют часы, чековая книжка и Библия; русский интеллигент, погрязший в жалости к самому себе и беспрестанно рассказывающий историю своей незадачливой жизни; итальянец, в котором воплощена «хаотическая любовь к свободе» человечества, так и не научившийся трудиться; африканец, чья простая душа и наивная вера отличают его от европейцев, и Карл Шмидт — самый убедительный из всех портрет, — чей неистовый патриотизм вкупе с крайней преданностью социализму превращает его в пророческий прообраз национал-социалиста.

Хуренито отправляется со своими учениками в вольное путешествие по Европе, Африке и Советской России. В Риме они добиваются аудиенции у Папы, который оказывается дряхлым старичком, а в Ватикане торгуют освященными амулетами, продавая их солдатам-фронтовикам. В Гааге заседает комитет самовлюбленных знаменитых старцев, от которых Хуренито и его ученики узнают, что война не является «тем диким убийством, которым она [им — Дж. Р.] казалась, но чем-то весьма облагороженным 1713 параграфами правил о гуманных способах убоя людей.» [162] В Женеве они наблюдают интернациональное скопище социалистов, расположившихся в одном из отелей, который превратили в карикатурный вариант поля военных действий, где все корпуса, фойе и коридоры разделены рвами, насыпями и проволочными заграждениями. На вопрос, выступают ли они против войны, социалисты с обеих сторон заявили о том, что война — преступление, и тут же начали нападать друг на друга.

Хотя эти злые карикатуры и весь цинический тон романа весьма способствовали тому, что за Эренбургом утвердилась репутация человека, который ни во что не верит, «Хулио Хуренито» есть нечто большее, чем собрание экстравагантных пасквильных образов. Первая мировая война и разруха в результате русской революции толкали Эренбурга на невероятно мрачные фантазии; особенно это касается трех, как указывает своим ученикам Хуренито, специфических предметов — образа Карла Шмидта, природы советского коммунизма и судьбы евреев. Тут Эренбург исследует самые страшные преступления XX века, проявляя поразительное предвидение и психологическую проницательность.

Неприязнь Эренбурга к немецкому национальному характеру родилась задолго до того, как нацизм поднял голову. Еще ребенком, находясь с матерью в Германии и услышав от нее, что поезд прибудет по расписанию минута в минуту, он ей не поверил. В России железные дороги не отличались порядком; ни одному русскому и в голову не могло прийти, что поезд появится у платформы вовремя. И в тот день, в Германии, Эренбург с волнением смотрел на материнские часы, а когда поезд прибыл точно в указанное время, испугался и расплакался: в этой немецкой пунктуальности он почуял что-то зловещее [163] .

Карл Шмидт воплощает худшие крайности немецкой страсти к порядку; его жизнь проходит по строгому расписанию: работа, занятия, прием пищи, сон и посещения проститутки — все детально расписано. В Первую мировую войну Шмидт — ревностный поборник колонизации России и включения Франции и Англии в Германскую империю ради «организации единого хозяйства Империи и к счастью всего человечества». Согласно своей философии, Шмидт готов даже оправдать «уничтожение тысячи младенцев для блага общества».

«Вы думаете, что мне, что всем нам, немцам, приятно убивать? — обращается он с риторическим вопросом к остальным ученикам Хуренито. — Уверяю вас, что пить пиво или этот коньяк, пойти на концерт <…> гораздо приятнее. Убивать это неприятная необходимость. Очень грязное занятие, без восторженных криков и без костров. Я не думаю, что хирург, залезая пальцами в живот, надутый газами и непереваренной пищей, испытывает наслаждение. Но выбора нет.

…Убить для блага человечества одного умалишенного или десять миллионов — различие лишь арифметическое. А убить необходимо, не то все будут продолжать глупую, бессмысленную жизнь. Вместо убитых вырастут другие. Детей я сам люблю не меньше вашего…»

Идеи Шмидта вызывают бурю негодования у Эренбурга, но Хуренито признает в немце достойного ученика. «Вашим надеждам суждено сбыться скорее, нежели вы думаете», — говорит он Шмидту. — «А вы, господа, смотрите, — обращается он к остальным, — вот один из тех, которым суждено надолго стать у руля человечества!» [164] Сказанное Хуренито вряд ли могло сбыться точнее.

История спародировала искусство: в 1943 году Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС и глава немецкой полиции, ничего не знавший о патологических планах Карла Шмидта, повторил их в своей речи об «Окончательном решении», адресованной немецкий офицерам в Познани: «Большинство из вас знает, что это такое, когда сотня трупов лежит рядом, когда их там пятьсот или там лежит тысяча. Выдержать это и в то же время — не говоря об исключениях из-за человеческой слабости — сохранить благопристойность, вот что сделало нас твердыми. Это — славная страница нашей истории, какая еще никогда не была в нее вписана и никогда не будет вписана.» [165]