Дружеские связи Эренбурга определялись его литературным призванием. Пастернак жил по соседству и часто по пути заходил к Эренбургам. Осип Мандельштам уехал в Петроград, но перед отъездом попросил Любовь Михайловну отыскать Надежду Хазину, и в январе 1921 года она сообщила ему новый киевский адрес Нади. В марте Мандельштам отправился в Киев; с тех пор он и Надя уже не разлучались до того дня в конце тридцатых годов, когда Осип Мандельштам был арестован, отправлен в концлагерь, где он умер. Эренбурги оказались непосредственно причастными к их браку, и Любовь Михайловна любила называть себя их «свахой» [142] .

Эренбург продолжал писать стихи, но поэзия не кормила. К счастью, для него снова нашлась невероятная должность. Встреченный Эренбургом однажды режиссер Всеволод Мейерхольд зачислил его сотрудником театрального отдела Наркомпроса, поставив во главе секции детского театра. В своих мемуарах Эренбург говорит о Мейерхольде как о заведующем театральным отделом; на самом деле он был заместителем заведующего. Как это часто происходит в книге «Люди, годы жизнь», специфические обстоятельства советской историографии вынуждают Эренбурга изменять факты. Отделом заведовала сестра Льва Троцкого — Ольга Каменева; ее муж, Лев Каменев, стал одной из главных жертв сталинских процессов 1936–1937 гг. Тогда же исчезла и Ольга Каменева; она также была расстреляна.

Работа Эренбурга в Наркомпросе сводилась к обыденным делам тех лет. Большую часть времени он проводил, помогая составлять проекты и выколачивая для актеров пайки. Но все это окупалось возможностью тесного общения с Мейерхольдом, одним из самых значительных режиссеров в истории русского театра. Он тоже — в 1940 году — оказался жертвою Сталина. После смерти Сталина Эренбург — как и в случаях Бабеля и Мандельштама — немало содействовал восстановлению места Мейерхольда в истории русской культуры, воздавая ему должное в своих устных и печатных выступлениях.

Месяцы совместной работы с Мейерхольдом живо запомнились Эренбургу. У Мейерхольда был трудный характер: «доброта сочеталась с запальчивостью, сложность духовного мира — с фанатизмом.» Первая их ссора многое проясняет и в том, какие обязанности выполнял в секции Эренбург, и в том, как относились к нему завзятые коммунисты. Однажды какой-то моряк принес весьма посредственную пьесу для детей о революции. Эренбург ее отклонил, но Мейерхольд, прочитав, набросился на Эренбурга, обвиняя в том, что он «против революционной агитации, против Октября в театре». Эренбург, защищаясь, назвал подобное обвинение «демагогией». Мейерхольд пошел дальше — приписал Эренбургу саботаж и готов был его арестовать. Но затем, так же внезапно, остыл. А на следующий день позвонил Эренбургу, чтобы с ним «посоветоваться»; «вчерашней сцены, — вспоминал Эренбург, — будто бы не было.» [143]

Несмотря на работу в Наркомпросе, Эренбург сильно нуждался. Москва, подобно всем регионам, где властвовали большевики, жила при «военном коммунизме». В сельской местности это означало насильственную экспроприацию крупных поместий, изъятие продукции сельского труда у зажиточных крестьян и реквизицию зерна и других сельскохозяйственных продуктов постоянно посылаемыми из города вооруженными отрядами. Финансовые и промышленные предприятия были национализированы, система натурального обмена заменила торговлю. Как и следовало ожидать, результаты были катастрофическими. Коммерция и промышленность перестали существовать. Сельское хозяйство и распределение продуктов питания пришли в полный упадок. Только жестокие реквизиции и повсеместное распространение черного рынка удерживали страну на грани поголовного вымирания от голода.

Стало крайне трудно обеспечивать себя даже самым необходимым. Эренбург жил на паек из Наркомпроса и, когда полностью прохудились его единственные брюки, он мог только кое-как скрывать их дыры под ветхим пальто. Выручил его, совершенно случайно, Бухарин. В своих мемуарах Эренбург описал, как непредвиденно «встретил одного из товарищей по подпольной гимназической организации» — кодовый язык, который он вынужден был употреблять для упоминания Бухарина — и тот дал ему записку к «лорду-мэру Москвы». Этим «лордом-мэром», т. е. председателем Московского совета, был Лев Каменев. Он принял Эренбурга и распорядился его «одеть» [144] .

Об этом многосложном процессе Эренбург поведал с юмором в одном из советских журналов в 1928 г. После встречи с Бухариным он колебался, идти ли ему к Каменеву, совестясь беспокоить столь высокое должностное лицо просьбой о брюках. «Как заявить человеку, занятому международными проблемами, что у меня прохудились штаны?» Но Каменев его успокоил: «Да вам не только костюм нужен, а и зимнее пальто». На следующее утро, спозаранку, Эренбург поспешил в Московское потребительское общество и, к своему удивлению, увидел длинную очередь, тянувшуюся от двери вдоль улицы.

«Записка Каменева была лаконична, возвышенна и абстрактна, как стихи. Она состояла всего из двух слов: „Одеть Эренбурга“. Заведующий меланхолично вздохнул: „У нас, товарищ, мало одежды. Выбирайте одно из двух: или пальто, или костюм“. Да, это был выбор. Никогда в жизни я не испытывал подобного раздвоения! Приблизительно так искушал царя Соломона Бог. Я ответил не сразу, хоть гул очереди меня торопил. После дня, проведенного на морозе, я склонялся к пальто, я уже готов был малодушно сказать: „только потеплее“… Но самолюбие победило, я вспомнил унижения бессчитаных месяцев и твердо ответил: „Брюки“. Мне выдали ордер на костюм.» [145]