В заключительной статье цикла Эренбург, однако, не удержался от привычной советской лжи. Он с возмущением утверждал, что американские средства массовой информации соорудили «железный занавес», который «мешает среднему американцу увидеть, что происходит [в Советском Союзе — Дж. Р.]», словно все увеличивающаяся политическая и культурная изоляция Восточной Европы, которую так удачно выразило словосочетание «железный занавес», не имела места сама по себе [630] .

Несмотря на такого рода полуправду, по крайней мере одно периодическое издание Америки оценило статьи Эренбурга как положительный рассказ о том, что он видел. В декабрьском выпуске того же года ежемесячник «Харперс мэгэзин» поместил полный перевод цикла, снабдив его душеспасительной припиской: «Нас не покидает тягостное чувство, что этими статьями мистер Эренбург поставил себя под угрозу. Мы надеемся, ради его благополучия, что прежде чем пойти на это, он не забыл о предосторожностях и снял галстук» [631] . Эренбург и впрямь вернулся из Штатов с двойственным чувством. С одной стороны, он собственными глазами увидел, насколько американская экономика преуспела за время войны, — что вызывало у него зависть и возмущение — с другой, он видел демократическую республику, не способную покончить с расовой несправедливостью. Ничто так не раздражало его, как нажившиеся на войне американцы, уже забывшие, чем она была, в особенности для советских людей.

Как-то после многолюдного митинга Эренбурга обступила толпа любителей автографов с американскими изданиями его книг. Эренбург терпеливо ставил свое имя на одной за другой, пока среди желавших получить его подпись не сыскался человек, которому этого было мало. Он попросил добавить к автографу еще что-нибудь. Эренбург написал несколько слов, но и это показалось просителю мало, и он «стал говорить, что он в свое время внес в помощь России целых двадцать пять долларов и Эренбург должен написать ему за это все, что он просит». Эренбург, бросив на него сердитый взгляд, достал бумажник: «Вот вам пятьдесят долларов, чтобы вы больше никогда не напоминали нам о том, как вы много сделали для России. Возьмите и отстаньте от меня» [632] .

Покинув Соединенные Штаты, Эренбург не сразу вернулся в Советский Союз. С разрешения В. М. Молотова он на несколько месяцев остался во Франции, — куда из Москвы к нему смогла приехать Любовь Михайловна, — чтобы собрать материал для романа о войне, включая и французское движение Сопротивления [633] . При всем том Эренбург понимал, что ему надо быть начеку. Однажды, когда он с Любовью Михайловной и Вишняки, Жак и Изабелла, обедали в обществе двух восторженных коммунистов, жаждавших встретиться с Эренбургом, он держал себя крайне замкнуто. Только когда эта пара энтузиастов ушла, Эренбург объяснил — как вспоминал Жак, — что ему подумалось, «они, возможно, осведомители. Откуда было знать, не попросили ли их послушать, что он [Эренбург — Дж. Р.] говорит о Советском Союзе. А тот факт, что они члены французской компартии, делало их в его глазах еще более подозрительными» [634] .

В августе Эренбург с женой отдыхали в центральной Франции — в городке Вувре близ Тура. В своих мемуарах Эренбург вспоминает, как однажды, когда он прилег вздремнуть в номере гостиницы, его разбудила жена, чтобы прочитать тревожное известие. Листая парижскую газету, она наткнулась на краткое сообщение: Анна Ахматова и Михаил Зощенко подверглись официальному поношению. Вернувшись в Париж, Эренбург помчался в Советское посольство читать московские газеты. Подробности оказались даже тревожнее, чем он предполагал. В пространной речи А. А. Жданов, секретарь ЦК Коммунистической партии Советского Союза, ответственный за идеологию, заклеймил Ахматову и Зощенко, инициировав их исключение из Союза писателей. Слова, которые он употребил, говоря об Анне Ахматовой, звучали особенно вульгарно и грубо. «До убожества ограничен диапазон ее поэзии, — заявил Жданов, — поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и молельней <…> Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой» [635] .

Нападки Жданова были первым залпом в кампании против советской культуры. Известная под названием «ждановщина», кампания эта ознаменовалась жестокой цензурой и яростным русским шовинизмом. Нанесенный Ждановым удар, последовавший за сравнительно спокойным по своей атмосфере периодом в культуре военных лет, оказался совершенно неожиданным для писателей и художников в Советском Союзе. Для Эренбурга ждановская речь прозвучала как гром среди ясного неба. Он был совершенно ошеломлен. Даже Любовь Михайловна удивилась его, мягко говоря, наивной реакции [636] . Но, как вскоре ему пришлось испытать самому, это были только цветочки. Худшее ждало впереди.

В октябре Эренбург вернулся в Москву. Он пробыл за границей без малого шесть месяцев. Холодная война шла уже полным ходом, и ему необходимо было найти свое место в складывающихся обстоятельствах. Он не мог отсиживаться. Эренбург быстро уловил перемену в политической линии и стал рупором нового официального курса. Он первым заклеймил «Голос Америки», как только в феврале 1947 года в эфир вышла русскоязычная программа. В своих нападках на американских комментаторов Эренбург прибег к трескучей риторике, которая многие годы характеризовала советские отзывы об обществе Запада. «„Голосу Америки“ приходится рекламировать самый неходовой товар — американскую реакционную политику», — писал он в статье «Фальшивый голос». Репортажи о событиях в Москве «Голоса Америки» мало чем отличались от нацистских. «Геринг и Геббельс покончили с собой, Розенберга и Риббентропа повесили. Таким образом, — продолжал Эренбург, — их лишили возможности требовать от нью-йоркской радиостанции осуществления их авторских прав» [637] .

Американцы не замедлили отреагировать. Госдепартамент чрезвычайно обрадовался, понимая: писания Эренбурга свидетельствуют, что «русские слушают „Голос Америки“» [638] . Посол Соединенных Штатов, генерал Уолтер Бидл Смит телеграфировал в Вашингтон: «То, что публицисту высшего ранга, такому, как Эренбург, поручено громить наши передачи, — самый отрадный резонанс из всех, какие мы наблюдаем. Он показывает, что программа на верном пути» [639] . У посольства была лишь одна претензия: «Эренбург не счел нужным указать длину волн, на которых транслируется наша программа» [640] .