Чтобы соблюсти хоть какую-то меру честности, Эренбургу пришлось вести двойную жизнь. Вся страна находилась в строжайшей изоляции, а ему разрешалось ездить по миру. Ведущих еврейских деятелей подвергли пыткам и казням, а его награждали орденами и премиями. Внешне Эренбург процветал, внутренне тяжко терзался. Он хотел помочь своим друзьям, помочь соплеменникам-евреям, и он хотел выжить; и то и другое требовало от него быть полезным Иосифу Сталину.

Намерения Сталина в отношении Восточной Европы в конце войны обнаружились не сразу. В декабре 1945 г. Британия и Соединенные Штаты, все еще надеясь на проведение свободных выборов в Польше, Чехословакии, Болгарии и Румынии, послали своих министров иностранных дел в Москву вести переговоры с советскими лидерами. 23 декабря вечером госсекретарь США Джеймс Бирнс посетил Кремль для личной беседы со Сталиным. Ошарашенной несговорчивостью чиновников комиcсариата иностранных дел, Бирнс попытался надавить на Сталина американской категоричностью, пригрозив, в частности, предать огласке политический доклад Марка Этриджа, главного редактора газеты «Лусвилл куриер-джорнал». Президент Трумэн послал Этриджа в Румынию и Болгарию своим личным представителем; предполагалось, что доклад Этриджа станет основанием для США для непризнания «в существующих обстоятельствах» [584] политических режимов обеих стран. Правда, до обсуждения «этих обстоятельств» с советскими официальными лицами госсекретарь Бирнс решил за лучшее доклад Этриджа придержать.

Сталин выслушал Бирнса, но аргументы госсекретаря на него никакого впечатления не произвели. Если Бирнс, ответил Сталин, опубликует доклад Этриджа, тогда «он [Сталин — Дж. Р.] попросит <…> Илью Эренбурга, человека столь же беспристрастного, опубликовать свои взгляды» [585] . Эренбург тогда уже отправился в поездку по Восточной Европе, Германии и Балканам, и его очерки были готовы для печати, о чем Сталин, вероятно, знал. В конечном итоге, Бирнс не воспользовался откровениями Этриджа, а, как он заявил, «употребил доклад Этриджа, чтобы добиться некоторых улучшений на Балканах», Эренбург же, напротив, вовсю печатал свой цикл очерков о Восточной Европе [586] .

Эренбурга, путешествовавшего летом и осенью 1945 года по Восточной Европе, встречали как героя, осыпая орденами и почестями буквально в каждой стране, которую он посещал. В Болгарии, как только он переправился через Дунай, его «подняли и долго несли на руках <…> то же самое повторялось в каждом болгарском городе» [587] . Когда он прибыл в Софию, новое правительство наградило его Большим крестом ордена Святого Александра; церемония происходила в антракте между действиями «Трубадура» в Оперном театре. В Албании и Югославии Эренбурга ждали такие же пышные многолюдные встречи. Типичным для этого его триумфального тура можно считать эпизод в Румынии, когда в ресторане, куда он зашел перекусить, его узнал известный румынский поэт (писавший на идиш) и журналист Мейер Рудич, тут же оповестивший своих коллег; в результате в течение следующих пяти часов Эренбург дал двадцать интервью подряд [588] .

Тем не менее, Эренбург был свидетелем начала огромной катастрофы — насильственного введения сталинского режима в странах Восточной Европы, и его корреспонденции помогали наводить камуфляж на истинную природу новых правительств. В типично советской манере Эренбург вещал о том, сколько иномарок отремонтировано в Югославии, сколько километров железнодорожного полотна восстановлено, сколько издается книг и газет. В Албании он видел «подлинно новый образ жизни, что означало школы, дороги, а кроме всего, веру в человеческую природу и уважение к достоинству личности». В Албании к власти как раз пришел Энвер Ходжа, «человек большой культуры, — писал Эренбург, — большой скромности». Ходжа был партизанским вожаком и помогал сопротивлению албанцев фашистской оккупации. Вряд ли Эренбург мог предположить, что этот джентльмен — человек «большой скромности» — будет железной рукой удерживать власть до самой своей смерти, запретит все религиозные конфессии и оставит Албанию самой нищей и изолированной во всей Европе страной.

Такую же предвзятость Эренбург проявил и при посещении Румынии. «Бухарест теперь, — писал он, — самый благополучный город во всей Европе; людям здесь живется куда легче, чем в Будапеште, Риме или Париже». И вовсю расхваливал коммунистических вождей, таких как Иосип Броз Тито, президент Югославии, и Георге Георгиу-Деж, генсек Румынской компартии, наперед клеймя их противников как «авантюристов» или «спекулянтов», побуждаемых иностранными подстрекателями; поверить в существование истинно демократических оппозиционных партий, которым коммунистическое правление внушало опасения, было для Эренбурга решительно невозможно [589] .

Путевые очерки Эренбурга соответствовали целям Сталина. Их широко публиковали в советской печати; более полные версии появлялись в таких престижных периодических изданиях как журнал «Огонек» и газета «Известия», а очерки покороче печатались в малоизвестных областных газетах и менее популярных журналах, вроде «Вокруг света» и «Молодь Украіны», часто иллюстрируемые фотографиями самого Эренбурга [590] . Когда эти очерки опубликовали в английском переводе под заголовком «Европейские перекрестки» («European Crossroad»), они вызвали резкую критику американских комментаторов. «Saturday Review of Literature», в типичной для 1947 года заметке, клеймила книгу как «поверхностную, завиральную, слюнявую и не соответствующую действительности». Что же касается Эренбурга, то он превратился в «главного пропагандиста Советского Союза», человека Сталина, на которого тот может полностью положиться, когда нуждается в изощренной демагогии [591] .

Эренбург закончил свой вояж в 1945 году коротким посещением Нюрнбергского процесса. Прием, который оказали ему, публицисту, несколько месяцев прославляемому в Восточной Европе, американцы, распоряжавшиеся ведением суда, усилил его давно питаемое предубеждение против Соединенных Штатов. Ему чуть ли не отказали предоставить место как в гостинице, так и в зале суда. В гостинице ему помог поселиться Борис Ефимов, знаменитый карикатурист и брат Михаила Кольцова, убедивший американцев не оставлять Эренбурга на улице, хотя у него и не было должных документов. Однако разрешение присутствовать на заседании суда Эренбург на следующий день так и не получил, поскольку никак не мог застать «некоего неуловимого полковника, во власти которого было давать пропуска». Доведенный наконец до белого каления, Эренбург взял пропуск одного из членов советской группы и прошел в зал под чужим именем. «Появление его лохматой седой головы и слегка сутулящейся фигуры в коричневом грубошерстном костюме с многочисленными орденскими ленточками на груди, не остается незамеченным, — запечатлел этот момент много лет спустя в своих воспоминаниях Ефимов. — Я вижу, как обращается в сторону вошедшего мутный взор Розенберга, слегка поворачивает надменную физиономию Кейтель, и „сам“ Геринг косится на Эренбурга заплывшим, налитым кровью глазом» [592] .

О Нюрнбергском процессе Эренбургом написано мало. С нацистами было покончено, и такие люди как Геринг и Штрайхер уже не вызывали у него интереса. Они были «мелкие преступники, которые совершили чудовищные преступления» [593] . Теперь их держали в заключении, а скоро отправят на эшафот. С помощью Михоэлса Эренбург организовал выступление на процессе Абрама Суцкевера со свидетельскими показаниями о Вильнюсском гетто. Перед самым выступлением, назначенным на 24 февраля 1946 г., Суцкевер признался Эренбургу, что собирается пронести в зал пистолет и застрелить Геринга. Эренбург отговорил его от этой безумной затеи: такой поступок окончился бы смертью самого Суцкевера, а нацисты уже не стоили того, чтобы жертвовать собой из-за них [594] .