Она вышла, оставив нас в тишине.

Сегодняшний же день начинался с обманчивой, почти подозрительной рутины. Ничто не предвещало бури.

В восемь утра весь наш славный выводок ординаторов и интернов, а также профессора и заведующие, собрались в конференц-зале на еженедельную планерку. Первым на «арену» вышел один из старших ординаторов, парень с вечно испуганными глазами, и начал докладывать о пациенте с банальной аневризмой брюшной аорты. Его голос дрожал, слайды на презентации менялись с черепашьей скоростью. Профессор Томимо, сидевший в первом ряду, картинно вздыхал и потирал переносицу, всем своим видом показывая, как он страдает от окружающей его некомпетентности. В итоге, когда ординатор закончил свой доклад, Томимо с видом великомученика, взваливающего на себя непосильную ношу, произнес:

— Ладно. Я возьму этого пациента.

Затем на экране появилась фотография совсем еще молодого парня с диагнозом, от которого у меня самого по спине пробежал холодок: синдром Марфана, гигантская аневризма корня аорты и тотальная диссекция, расслоение, от дуги до самых подвздошных артерий. Проще говоря, его главный кровеносный сосуд был похож на старую, рваную тряпку, которая могла окончательно расползтись от любого неосторожного чиха. Случай практически безнадежный, операция сродни попытке сшить мокрую бумагу тупой иголкой.

— Кто возьмется? — прозвучал в тишине голос Мей.

Все молчали, потупив взгляды. Никто не хотел браться за заведомо проигрышное дело, которое испортит личную статистику.

— Ясно, — кивнула Мей. — Записывайте на меня.

Еще один случай. Опухоль легкого, вросшая в левое предсердие и легочные вены. Снова тишина. И снова спокойное: «Мой».

Она брала на себя самых сложных. Тех, от кого отказывались другие. Но тех, кого она знала, что можно спасти. Мей была уверена в себе, я видел это по ее глазам, холодно смотрящим на экран с историями болезней.

И тут на экране появилось новое лицо. Пожилой мужчина с изможденным лицом. Под фотографией — диагноз, который заставил даже самых опытных врачей в зале тихо ахнуть.

— Кто докладывает? — прозвучал голос Мей.

Поднялся Инуи. Он откашлялся, поправил очки и начал свой доклад, и его безэмоциональный тон лишь подчеркивал весь ужас ситуации.

— Пациент Оширо Кеншин, семьдесят четыре года, — начал он, и слайды на экране начали сменяться, демонстрируя снимки МРТ и КТ. — Диагноз: нерезектабельная хондросаркома грудины с инвазией в прилежащие структуры. Опухоль распространяется на переднее средостение, вызывает компрессию верхней полой вены, прилежит к дуге аорты и инфильтрирует перикард и верхнюю долю правого легкого. Пациент прошёл несколько курсов химио- и лучевой терапии — без выраженного эффекта. Отмечается нарастание синдрома верхней полой вены и прогрессирующая дыхательная недостаточность.

В зале повисла тяжелая тишина. Это был не просто сложный случай. Это был приговор. Хондросаркома — злокачественная опухоль из хрящевой ткани, которая почти не реагирует на «химию» и облучение. А в такой стадии, когда она, словно гигантский спрут, запустила свои щупальца во все жизненно важные органы, операция была равносильна самоубийству. Для карьеры хирурга. И для пациента.

— Онкологи и торакальные хирурги из Национального онкоцентра отказали в операции, признав ее нецелесообразной из-за высоких рисков и сомнительного прогноза, — закончил Инуи.

Тишину нарушил профессор Томимо. Он с деланым сочувствием покачал головой.

— М-да, тяжелый случай, — протянул он. — Кстати, вчера я получил по этому делу официальный запрос. Сын пациента слезно умолял, чтобы мы рассмотрели возможность операции. Он слышал о нашей клинике, о наших специалистах. И спрашивал, не возьмусь ли я.

Томимо сделал театральную паузу, обведя всех взглядом.

— Я, конечно, польщен таким доверием, — он скромно улыбнулся.

Мей, до этого молча изучавшая какие-то бумаги у себя на планшете, даже не подняла головы.

— И что же вы ему ответили, профессор? — ее голос был абсолютно безразличным.

— Я? — Томимо картинно развел руками. — Я честно признался, что я не настолько гениален. Что такая операция под силу лишь единицам в этом мире. Но мне стало любопытно… — он повернул голову в сторону Мей, и в его глазах блеснула хитрая, провокационная искорка. — Я подумал, может быть, наша многоуважаемая Мей-сенсей, чьи руки, по слухам, творят чудеса, заинтересуется таким вызовом?

Все взгляды устремились на Мей. Каждый в этой комнате знал, что если кто и сможет провести эту операцию, то только она. Мей медленно подняла голову от планшета. Ее взгляд был абсолютно спокоен.

— Нет, — сказала она. Просто и коротко.

Лицо Томимо вытянулось.

— Но… но почему, Мей-сенсей? — залепетал он. — Это же… Мы обязаны попытаться!

— Потому что я хирург, а не волшебник, — ответила она. — Эта операция технически возможна. Она потребует десяти-двенадцати часов, тотальной резекции грудины, нескольких ребер, возможно — части перикарда, верхней доли правого легкого, пластики верхней полой вены и сосудистого шунтирования. А также колоссальных ресурсов, усилий всей бригады и огромного количества донорской крови.