Он вызвал Мадлен к себе, приказал переделать список:

— Забудьте про льняные и шелковые вещи, они годятся на лето в Страсбурге, но не в Дохе. Шерсть, кашемир, так? Жилеты и нижние рубашки. И шейный платок, шарф. А в пункте «разное» будьте добры указать также зарядку для телефона и планшет, а еще крем для обуви. Чтобы Дубра упаковала и это.

Мадлен кивнула, пошла к двери.

— Мадлен!

— Да, месье?

— Еще кое-что. Включите в список также голубой шеш [47] .

— Нет.

— Да. Кто знает. Вдруг нам все-таки… — ом кашлянул, — придется выйти на улицу.

Кай-Уве Фригге посмотрел на часы. Теперь пора заняться «свинством», как он говорил.

Перед отлетом Матеуш Освецкий хотел помолиться. Надо собраться с мыслями. Его мучило, что он устранил не того человека.

У прохода к проверке безопасности он заметил активистов, раздававших листовки, — добрый десяток девушек и парней в одинаковых желтых майках, со слоганом на груди, который он, правда, прочесть не сумел. Трое полицейских растерянно стояли сбоку, четвертый беседовал с одним из активистов, а пятый что-то говорил в рацию.

Матеуш замедлил шаг, чтобы сориентироваться в обстановке, потом опять пошел быстрее, как торопливый пассажир, который не хочет опоздать на рейс, с демонстративным нетерпением попытался проскользнуть к турникету контроля. И почти добрался, когда дорогу ему заступила активистка:

— Excuse me, Sir, may I… [48]

Он не реагировал, попробовал пройти дальше.

— Do you speak English, Sir? Sir? [49]

He глядя на нее, он провез мимо свой чемодан.

— Parlez-vous francais? Volez-vous vers la Pologne? Are you going to Poland? Sir? It is important… Een vraag, mijnheer… [50]

Он наклонил голову, краем глаза увидел, что один из полицейских смотрит на него, и ощутил уверенность. Прямо-таки смешно: он улизнет с помощью полицейского, который должен вмешаться, если к пассажиру кто-то пристает. Но Матеушу было не до этого, он не хотел ввязываться в инцидент, из-за которого здесь присутствовала полиция. Женщина протянула ему листовку, он увидел, что на ней изображен мужчина, с виду вроде как разыскное фото. Здесь кого-то ищут? Матеуш приложил билет к дисплею турникета, лампочка вспыхнула красным — что случилось?

— Sir, please, вы летите Польскими авиалиниями? Рейс LO 236? У нас важная информация…

Он знал, это бессмысленно, все только усложнится, если он сейчас скажет: Извините, я тороплюсь! Ведь тогда начнется разговор, она скажет, что отнимет у него совсем немного времени, ему придется ответить… Нет, он еще раз молча приложил билет к дисплею, опять красный, провел билетом так и этак, какого черта турникет не срабатывает? Наконец-то зеленый, стеклянные дверки открылись, он прошел. Стал в очередь, которая медленно продвигалась к контролю безопасности. Заметил, что несколько пассажиров читают листовку. Пройдя через сканер, поискал указатель к помещениям для молитвы. До посадки еще час с лишним. Везя за собой чемодан, он шел мимо магазинов, шел все быстрее, вот уже и выходы на посадку — где же часовня? Вернулся назад, но снова не нашел указателей. А помолиться необходимо. Он застрелил не того человека. Последние инструкции окончательно это подтвердили. Продолжив поиски, он все-таки разыскал табличку с пиктограммой, изображавшей коленопреклоненного человека, стрелка рядом указывала в боковой коридор. Там опять молящиеся фигурки со стрелкой, указывающей на лестницу.

Он шел, руководствуясь стрелками, и невольно думал о святом Себастьяне, о его груди, пронзенной стрелами. Еще несколько дней назад, 20 января, в день этого святого, покровителя солдат и борцов с врагами церкви, он молил святого о защите и об удачном выполнении брюссельского задания, но что-то пошло не так, и он не мог себе объяснить, что именно. Стрелки привели в оснащенный видеокамерами коридор. Он пошел дальше, склонив голову, утер носовым платком лоб, словно промахивая пот, чтобы камеры не зафиксировали его лицо, хотя и знал, что это излишняя предосторожность: здешние камеры устарели. Разве в коридоре шел снег? Конечно, нет. Но в течение 48 часов эти камеры копили кадры настолько грубого разрешения, что на них можно будет разглядеть лишь этакое привидение, шагающее как бы сквозь метель. Справа и слева растения в горшках. Пластиковые. Конопля. Без сомнения, конопля из пластика. Кто додумался расставить в коридоре к часовням пластиковую коноплю? И о чем только этот кто-то думал? Ну вот и часовни. Для каждого крупного религиозного сообщества собственное помещение. Для католиков, протестантов, иудеев, мусульман, православных. Везде пусто, более того: настолько пусто, будто здесь никто и никогда не бывал.

Войдя в католическую часовню, Матеуш ощутил сильную боль. Помещение было невероятно уродливо. Невероятно — опять-таки гротескное слово в месте веры. Ниже пупка жгло огнем, на лбу выступил холодный пот, он сделал несколько шагов вперед, отпустил ручку чемодана, достал из брючного кармана платок, утер пот, прижимая другую руку к животу. Чемодан вдруг упал, с жутким грохотом, как раз когда Матеуш с платком в руке стоял перед Иисусом Христом. Фасадная стена помещения была обшита деревянными планками, на них висел Распятый, но без креста. Будто Сына Божия распяли на не кресте, а на заборе. С потолка свисал точечный светильник, бросавший яркий белый луч на Иисуса, словно Он, прибитый к забору, еще и подвергался последнему допросу. Перед Распятым — маленький деревянный алтарь, похожий скорее на музыкальный центр, в конце семидесятых годов минувшего века многие поляки привозили такие из поездок на Запад, и затем они до самого Поворота стояли в польских гостиных как вечный символ вожделенной современности. На боковой стене висел триптих (масло на холсте), странно колеблющийся меж абстракцией и предметностью. На левой картине узнавалось закатное солнце, по меньшей мере красный шар, не то падающий на толпу людей, не то парящий над нею, люди, возможно, были кардиналами в пурпуре, но, возможно, вовсе и не кардиналами, а лишь отблесками красного закатного солнца, или пламенем, или растениями. Средняя часть походила на НЛО, насаженный на острие, хотя, возможно, изображала всего-навсего мусоросжигательную фабрику. Наиболее ясной была правая картина триптиха: лужа крови под слепяще белым светом, из которого поднимался белый крест. Рядом с крестом надпись: «UBI LUX IBI BLUT» [51] . Он знал латынь, ведь конечно же учил ее в семинарии, но не понял, что значит «BLUT». Что это за слово? «Где свет, там и…» Подошел ближе, присмотрелся, правильно ли прочитал, попробовал расшифровать загадочное слово, «BLUT» — он не знал этой вокабулы. И только теперь догадался, что там, вероятно, нет, наверняка написано «DEUS» [52] , но так нетвердо и нечетко, словно буквы старались отступить в тень живописного грунта. Подле триптиха стояли две большие резные деревянные фигуры, напоминавшие пастухов из рождественских яслей, а еще больше — воспитанников духовной семинарии в ночных рубашках.

Матеуш в ночной рубашке стоял босиком на холодном каменном полу; называлось это «сосредоточенность» — после вечерней молитвы воспитанника посылали в крестовую галерею, где он навытяжку стоял возле назначенного ему святого, смотрел то вниз, во внутренний двор, то ввысь, на звездное небо, и размышлял о «трех вопросах», пока отец-настоятель не призывал к себе, чтобы он дал ответы, иногда через два или три часа, а иногда лишь на следующий день перед утренней молитвой. Как велико сомнение в крепости твоей веры? Насколько ты уверен, что победишь сомнение? Какими делами ты докажешь крепость своей веры?