<p> Джека Бауэра больше нет. Есть только призрак, скрывающийся в тенях портового Гданьска и пытающийся заглушить прошлое болью и одиночеством. Он верил, что заслужил покой, даже если этот покой — медленное угасание на обочине мира.</p> <p> Но прошлое никогда не отпускает.</p> <p> Когда в порту соседней страны происходит чудовищная диверсия, именно Джека называют главным виновником. Мгновенно он становится самым разыскиваемым человеком в Европе, мишенью для всех спецслужб. За ним охотится не только безжалостная частная военная компания, но и ЦРУ, ведомое агентом, чья диссертация была посвящена именно ему.</p> <p> Джек понимает: его подставили. И эта диверсия — лишь первый ход в игре, ставки в которой — стабильность целого континента.</p> <p> Его единственный союзник — верная Хлоя О'Брайан, гениальный хакер, которая из своего лондонского офиса видит нити глобального заговора. Сломленный, измученный и преданный собственной страной, Джек вынужден снова вступить в бой. Но как сражаться, когда твоё тело — твой главный враг, а каждый шаг может стать последним?</p> <p> Чтобы раскрыть правду, ему придётся спуститься в ад глубже, чем когда-либо прежде. Ведь когда ты уже достиг точки невозврата, единственный путь — идти до конца.</p>
24: Остаточный риск
Глава 1
Затхлый, тяжёлый воздух давил на грудь. Первым, что напомнило о себе, стало дыхание. Хриплое, словно песок в лёгких.
Потом пришла боль. Просачивалась медленно, как вязкая, холодная смола. Заполняла суставы. Сводила мышцы. Правое плечо горело особенно едко. Старая рана. Она никогда по-настоящему не заживала, теперь лишь отдавалась тупой, постоянной пульсацией. Джек Бауэр лежал на скрипучей койке. Веки были тяжёлыми. Сознание отказывалось принимать день.
Комната пахла сыростью, старым потом и дешёвым алкоголем. Запах пропитал стены, въелся в матрас. Из-под щели в двери тянуло холодом. Где-то далеко, за тонкой стеной, кашлял сосед. Старик. Казалось, он и сам состоял из одних лишь хрипов.
Джек открыл глаза. Потолок. Серый, облупившийся. Паутина в углу. Ничего нового. Каждый день одно и то же. Однообразие. Его тюрьма. Его убежище. Оно притупляло, давало ложное чувство безопасности.
Джек медленно, с усилием, повернул голову. На прикроватной тумбочке, обшарпанной и покрытой кругами от стаканов, лежали блистеры. Дешёвые. Без рецепта. Единственное, что помогало.
Он протянул руку. Пальцы дрожали. Выдавил несколько таблеток. Четыре. Пять. Не считал. Запихнул их в рот. Запил несвежей водой из запотевшего стакана, стоявшего там с ночи. Металлический, горький привкус таблеток растворялся на языке. Оседал на нёбе.
Начиналось онемение. Знакомое. Липкое. Оно медленно ползло по венам. Притупляло острые края боли. Но никогда не убирало её полностью. Боль оставалась фоновым шумом. Неотступным. Напоминанием о каждом ранении, о каждом переломе, о каждом дне, проведённом на грани. Это был его ежедневный ритуал. Единственный.
Он тяжело поднялся. Каждый хруст в суставах отзывался эхом в голове. Тело – ржавый механизм. Требовал постоянной смазки. И запуска каждое утро. Ноги, казалось, отказывались держать вес.
Джек постоял немного. Опирался рукой о стену. Позволял таблеткам начать свою работу. Только потом сделал следующий шаг. В комнате, несмотря на её размеры – всего несколько квадратных метров – царила какая-то невротическая, навязчивая чистота. Резкий контраст с общей грязью и запустением общежития.
Два комплекта одежды висели на крючке. Аккуратно сложенные. Его обувь – старые, но тщательно вычищенные ботинки – стояла параллельно. Носками к стене. Он взял влажную тряпку. Начал протирать единственную полку. Там стояли несколько старых, потрёпанных томиков польской поэзии. Куплены на блошином рынке за копейки. Слова, которых он не понимал до конца. Но своим звучанием они дарили ему краткое, странное утешение.
Он медленно провёл тряпкой по корешкам. Вымыл свою кружку до блеска. Поставил её сушиться вверх дном. Рядом со стаканом. Это был его способ навязать хоть какой-то порядок хаосу своей жизни. Она давно вышла из-под контроля. Микроскопический оплот стабильности.
Его взгляд задержался на хронометре. Морской. Сломанный. Он нашёл его на одном из складов, где иногда подрабатывал. Ржавый. С разбитым стеклом. Застрявшими стрелками. Несколько месяцев назад он пытался его починить. Разбирал. Изучал механизм. Пытался понять, почему он остановился. Так и не смог. Хронометр лежал на полке. Его сломанные стрелки навсегда замерли где-то около трёх часов. Джек осторожно коснулся его холодного, металлического корпуса. Отдёрнул руку.
Починить его. Это было бы всё равно, что починить себя. А себя он починить уже не мог. Он был сломан. Непоправимо.
Подойдя к окну, он упёрся ладонями в подоконник. Вид не изменился. Серый, унылый пейзаж. Ржавеющий, гигантский портовый кран. Словно вымерший динозавр. Застыл над верфью. Его массивная конструкция, когда-то символ мощи и прогресса, теперь лишь напоминала об ушедшей эпохе. Превратилась в безмолвный, бесполезный памятник.
Воздух пропитан запахом морской соли. Дизеля. И чего-то ещё. Меланхолии. Эха несбывшихся надежд. Влажный ветер залетал в приоткрытую щель. Шевелил занавеску. Джек стоял неподвижно. Его взгляд был усталым. Но не смирившимся.
Он убеждал себя, что его место здесь. На обочине. Невидимым. Забытым. Он был угрозой для любого, кто к нему приблизится. Его прошлое висело на нём, как свинцовый груз. Он хотел исчезнуть. Найти покой.
Но внутри него тлел уголёк. Маленький. Болезненный. Но всё ещё живой. Он не позволял ему полностью отпустить. Заставлял его руки, даже дрожащие от боли, инстинктивно сжиматься. Словно готовясь к схватке. Он одновременно хотел исчезнуть и искал хоть какую-то зацепку. Чтобы доказать себе, что он ещё не полностью сломлен. Что его жертвы не были напрасными.
Абсурд.
Его взгляд скользнул по старому деревянному подоконнику. Он протирал его всего несколько минут назад. Дерево было потрескавшимся. Но гладким под пальцами.
И вот она. Крошечная. Еле заметная царапина. Свежая. Неглубокая, как будто кто-то провёл по ней ногтем или краем инструмента. Этой царапины вчера не было. Он был уверен. Он знал каждую трещину в этой комнате.
Затем его взгляд переместился на полку. Его старая, тонкая книга польских баллад. Он всегда клал её корешком вверх. Всегда. Это был его личный, негласный ритуал.