Её слова были чудовищны, но в них звучала такая глубокая, застарелая боль, что на секунду Хавьер заколебался. Он видел перед собой не монстра. Он видел жертву, которая решила стать палачом.

Но потом он снова посмотрел на Люсию. На свою сестру. И сомнения исчезли. Осталась только ярость.

— Ты не имеешь права решать за неё.

Он бросился на Еву.

Бой был коротким, жестоким и неравным. Хавьер дрался как берсерк, вкладывая в каждый удар всю свою мощь. Он хотел не просто обезвредить её, он хотел сломать, разорвать на части. Ева же дралась как хирург. Она не блокировала его удары. Она уклонялась, отводила их, используя его собственную инерцию против него. Её движения были точными, выверенными, направленными в болевые точки.

Она не была сильнее. Она была эффективнее. Она превратила его ярость в его слабость.

Он отшвырнул её в сторону. Она врезалась спиной в панель управления палатой. Раздался резкий электрический скрежет. Свет в стеклянной клетке Люсии на мгновение погас, а затем вспыхнул снова, но уже не белым, а тревожно-жёлтым.

Люсия вздрогнула. Медленно, очень медленно, она подняла голову. Её пустые глаза сфокусировались на чём-то, чего не видел Хавьер. Её губы беззвучно, почти незаметно, сформировали одно слово.

Он не мог его прочесть. Но он видел. Он видел эту крошечную искорку жизни в бездне пустоты. Она не была пустой оболочкой. Она была там. Внутри. Она боролась.

Это осознание ударило по нему сильнее любого удара Евы. Как разряд дефибриллятора в остановившееся сердце. Сила, удесятерённая не яростью, а отчаянной, пронзительной надеждой, хлынула в его мышцы.

Грохот боя и вой сирен слились в единый шум. Но сквозь него пробился новый звук. Тонкий, отчётливый, методичный писк. Он шёл от несущей колонны в центре лаборатории. Ева успела. Она заложила последний заряд.

Это был звук обратного отсчёта.

В двух километрах от санатория, в мобильном командном пункте, царила почти полная тишина. Антон, известный как «Сыч», сидел перед тремя мониторами. На них разворачивался апокалипсис в миниатюре: схемы этажей, мигающие красным, потоки данных, обрывающиеся на полуслове, изображения с камер, которые одна за другой гасли.

Лицо «Сыча» было абсолютно спокойным. Его взгляд был прикован к одной-единственной полосе загрузки на центральном мониторе. Зелёная линия медленно, мучительно ползла вправо. Над ней горели буквы:

Рядом с клавиатурой лежал его телефон. На экране светилась фотография улыбающейся женщины, державшей на плечах маленькую девочку со смешными хвостиками. «Сыч» не смотрел на неё. Его мир сузился до зелёной полосы. Он был здесь, в этом холодном, гудящем от аппаратуры фургоне. А они были там, в тёплой квартире в Москве, и ждали, когда он вернётся.

Зелёная полоса коснулась правого края.

«Сыч» нажал

— Есть, — тихо сказал он в пустоту.

Его пальцы забегали по клавиатуре с невероятной скоростью, запуская протокол полного стирания. Через девяносто секунд от их цифрового присутствия в сети «Санктума» не останется и следа. Воронов получит свой трофей. А он получит свой билет домой.

Этажом выше, в личном кабинете-обсерватории Кросса, пахло озоном и страхом. Панорамное окно с видом на заснеженные вершины было разбито вдребезги, и ледяной ветер врывался в комнату, трепля бумаги на столе.

Кросс сбежал, воспользовавшись боем в лаборатории. Далеко уйти не удалось. Оперативники из команды «Кестрел», личные призраки Хелен, загнали его сюда, как зверя на охоте. А потом исчезли, оставив его для неё.

Хелен Рихтер вошла в кабинет одна. Её безупречный деловой костюм был слегка припорошен пылью, но она держалась так, будто только что вышла из зала заседаний. Пистолет в её руке не дрожал. Он был продолжением её воли — холодным, точным, эффективным.

Кросс стоял у разбитого окна, прижатый к стене ветром и собственным ужасом. Он понимал, что проиграл. У него осталось последнее оружие. Слова.

— Ты так похожа на своего отца, Хелен, — сказал он, и его голос, несмотря на дрожь, был полон яда. — Та же сталь во взгляде. То же презрение к слабости. Но он… он сломался. В последний момент у него не хватило духа нажать на курок. Он предпочёл эффективность позору. Посмотрим, из чего сделана ты.

Хелен замерла.

Каждое его слово было отравленной иглой, нацеленной в её самое уязвимое место. Её отец. Его провал. Его слабость. Вся её жизнь, вся её безжалостность была построена на отрицании его пути. И вот теперь этот человек, первопричина всего, ставил её перед тем же выбором.