Марко Веронези сидел в стороне, молча. Он знал, что это билет в один конец. Хелен не сказала ему этого прямо. Ей и не нужно было. Он видел это в её глазах.

Он стал риском. А риски в мире Хелен Рихтер обнуляли.

Он достал из кармана телефон. Секунду поколебался, затем разблокировал экран. Ярко вспыхнула фотография улыбающейся девочки лет десяти. Его дочь. Анна. Он смотрел на неё несколько долгих, бесконечных секунд.

Затем, методичным движением большого пальца, он нажал на иконку корзины.

«Удалить фото?»

Он нажал «Да».

Изображение исчезло.

Он открыл список контактов. Нашёл запись «Дом». Удалил. Затем стёр номер Воронова. Потом — все остальные. Когда в памяти не осталось ничего, он выключил телефон, вынул сим-карту и сломал её пополам.

Он откинулся на спинку. Теперь он был готов. Он закрыл глаза. Впереди было только гнездо. И приказ.

Тяжёлая стальная дверь, отделявшая старое крыло от нового, открылась с тихим шипением. Они шагнули в другой мир.

Контраст был шокирующим. Пыль и тлен сменились стерильной белизной. Воздух стал другим — отфильтрованным, с запахом озона и медикаментов. Под потолком горели светодиодные лампы, заливавшие коридор ровным, безжалостным синим светом.

Тишина здесь была иной. Не мёртвой, а живой, напряжённой. Тишина операционной.

— Чёрт, — прошептала Ева.

Они двинулись по коридору. Справа тянулась стена из матового стекла, за которой угадывались силуэты палат.

И тут они услышали звук.

Тихий, монотонный, почти механический. Человеческий голос. Он доносился из-за стеклянной стены одной из палат. Хавьер замедлил шаг.

Внутри, на белой кровати, сидела молодая женщина. Она раскачивалась взад-вперёд и напевала. Короткую, изломанную, диссонирующую мелодию. Несколько нот, повторяющихся снова и снова. Как будто сломанная музыкальная шкатулка.

«Акустический якорь».

Хавьер почувствовал, как напряглись мышцы шеи. Одно дело — слышать об этом. Совсем другое — видеть. Живое воплощение программы «Шум». Сломленный человек, запертый в клетке собственного разума.

Женщина вдруг перестала раскачиваться. Она медленно повернула голову. Её глаза были пустыми. Но потом её взгляд наткнулся на их фигуры.

Пустота в её глазах сменилась животным, первобытным ужасом.

Её рот открылся, но из него не вырвалось ни звука. Её пение сорвалось. Превратилось в громкий, отчаянный, атональный вой.

В тот же миг по всему зданию эхом прокатилась серия глухих, тяжёлых ЩЕЛЧКОВ.

Один. Второй. Третий.

Это был звук срабатывающих замков. Тяжёлый, механический, окончательный.

Хавьер резко обернулся. В дальнем конце коридора с потолка бесшумно опустилась толстая стальная штора. Глухой удар о пол. Он развернулся в другую сторону. Такая же штора отрезала путь вперёд.

Щёлк. Щёлк. Боковые проходы были перекрыты.

Белый свет в коридоре мигнул и сменился на тревожно-красный, пульсирующий. Гудение вентиляции прекратилось.

Хавьер и Ева стояли в узком, залитом красным светом коридоре. В полной тишине, которую нарушал только безумный вой «спящей» за стеклом.

Гнездо захлопнулось.

Красный.

Мир сжался до этого одного цвета. Он лился из скрытых в потолке панелей, заливал стальные стены, тонул в расширенных зрачках Евы. Красный, как кровь. Красный, как сигнал тревоги. Красный, как крик.

А крик был.

Он не прекращался. Панический вой пациентки, запустившей ловушку, стал детонатором. Секунду он висел в воздухе один. А потом, словно по цепной реакции, ему ответили.

Из-за запертых дверей, из вентиляционных решёток, из глубин этого бетонного улья полился ответный, многоголосый хор. Это был не человеческий шум. Это был звук распадающихся разумов, каждый на свой лад.

Справа доносился ритмичный, сухой стук, будто кто-то выбивал костяшками пальцев сложную морзянку по металлу. Слева — тонкое, диссонирующее пение, мелодия без начала и конца, похожая на скрежет стекла по стеклу. Откуда-то сверху — низкое, горловое гудение, вибрирующее в самом солнечном сплетении.