В ЭТИХ ПРАВОВЫХ СОБЫТИЯХ был любопытный парадокс. Как в годы ранней Республики расширялись частные права индивидов, так же расширялась и публичная власть штатов и муниципальных органов власти. Несмотря на щедрую раздачу корпоративных хартий частным интересам, республиканская вера в то, что правительство должно иметь отдельную и автономную сферу общественной деятельности, оставалась сильной, особенно в новых штатах к западу от Аппалачских гор. [1173] Даже в старых штатах многие американцы сохранили республиканскую веру в то, что правительство способно содействовать общественному благу. Те, кто стремился защитить права частных лиц и частных корпораций, не отрицали общественных прерогатив штатов. На самом деле, повышенная забота о правах частных лиц была прямым следствием усиления государственной власти, которую республиканская революция предоставила штатам и муниципалитетам. Хотя в течение десятилетий после избрания Джефферсона президентом власть федерального правительства, безусловно, уменьшилась, публичная власть, полицейские полномочия и регулятивные права штатов и их муниципалитетов усилились.

Отделение политического от юридического, публичного от частного, на самом деле позволяло государству действовать более энергично, пока эти действия оставались в пределах публичной сферы и служили тому, что называлось «публичной целью». Права могли быть у отдельных людей, но у общества тоже были права, вытекающие из суверенитета государства и его законных полномочий по охране общественного порядка. Штат Нью-Йорк, например, оставался глубоко вовлеченным в социальную и экономическую сферы. Правительство штата Нью-Йорк не только распределяло свою щедрость среди отдельных предпринимателей и групп в виде щедрот, субсидий, акций, займов, корпоративных грантов и франшиз, но и брало на себя прямую ответственность за некоторые виды экономической деятельности, включая строительство канала Эри. [1174]

Даже когда штаты начали растрачивать вновь приобретенную государственную власть, возвращаясь к досовременной практике привлечения частных средств для достижения общественных целей путем выдачи все большего числа корпоративных хартий, они продолжали использовать свои древние полицейские полномочия для регулирования экономики. Например, в период с 1780 по 1814 год законодательное собрание Массачусетса приняло множество законов, регулирующих сбыт самых разных товаров — от пиломатериалов, рыбы, табака и обуви до масла, хлеба, гвоздей и огнестрельного оружия. Штаты никогда не теряли своей унаследованной ответственности за безопасность, экономику, мораль и здоровье своих обществ. [1175] Идея общественного блага, которое может превалировать над частными правами, оставалась живой.

Однако, несмотря на все это полицейское законодательство и регулирование со стороны штатов, обычно судам приходилось разбираться в противоречиях между претензиями государственной власти и частными правами отдельных лиц. Чем больше законодательные органы штатов принимали законов, направленных на управление и регулирование экономики, тем больше судей считали необходимым применить свою власть, чтобы восстановить справедливость в отношениях между людьми и разобраться в происходящем. Именно из-за буйно демократического характера американской политики судебная власть с самого начала существования государства приобрела особую силу, которую она никогда не теряла. Защищая права всевозможных меньшинств от народного большинства, она стала основным инструментом как для ограничения демократии, так и для её поддержания.

Несмотря на рост насилия и беспорядков, несмотря на беспокойство по поводу климата в Америке, несмотря на то, что все разводили руками из-за повсеместной развращенности, к началу XIX века большинство американцев продолжали сохранять необычайную уверенность и оптимизм в отношении будущего. Они с готовностью откликнулись на чрезмерный энтузиазм поэта и дипломата Джоэла Барлоу в его ораторской речи по случаю Четвертого июля 1809 года. По словам Барлоу, ораторы в таких памятных случаях призваны «выражать чувства своих сограждан», что он и собирался сделать. Америка, сказал он, прошла свой младенческий возраст и теперь с уверенностью смотрит вперёд, к своему отрочеству и зрелости. Провидение наделило американцев особой судьбой, и эта тема вновь и вновь звучит в эти годы. Страна была новой не только для своего народа, «но и для всего мира». Америка требовала мыслей и принципов, отличных от тех, что были в Старом Свете. «Не было ни одной древней или современной нации, которая могла бы представить человеческую природу в том же характере, в каком её представляет и будет представлять наша; потому что не существовало ни одной нации, чье правительство напоминало бы нашу… представительную демократию в широком масштабе, с фиксированной конституцией». Соединенные Штаты, сказал Барлоу, были «величайшим политическим феноменом и, вероятно, будут рассматриваться как величайшее достижение в науке управления, которое произвели все современные эпохи».

Но, добавил Барлоу, американцы не могли успокаиваться на своих будущих обещаниях; они должны были работать, чтобы достичь их. «Нации воспитываются подобно отдельным младенцам. Они становятся такими, какими их учат быть». Монархии могут существовать с коррумпированным и невежественным народом, но республики — нет. Чтобы сохранить свою республику, американцы с самого начала революции понимали, что им придётся отбросить свои старые монархические привычки и мысли и переделать себя. Но у них были все основания полагать, что они готовы к этому. [1176]

Они знали — их современное предположение, лежащее в основе Просвещения, говорило им об этом, — что культура — это нечто сконструированное, созданное людьми; и поэтому они могут решить любую проблему, переделав то, что они думают и во что верят. Если они могли переделать что-то в физическом мире, такое трудноразрешимое, как климат, то реформирование чего-то рукотворного, как их культура, казалось гораздо менее сложным. Поскольку свободная и республиканская Америка находилась «в пластичном состоянии», где «все новое и уступчивое», страна, по словам Бенджамина Раша, «кажется, предназначена небесами для того, чтобы продемонстрировать миру совершенство, которое разум человека способен получить в результате совместного воздействия на него свободы, обучения и Евангелия». [1177]

В основе революции лежало предположение, что люди рождаются не для того, чтобы стать теми, кем они могут стать. Используя эпистемологию Джона Локка, американцы пришли к выводу, что разум ребёнка — это чистый лист, или, как назвал его один квакерский школьный учитель в 1793 году, «мягкий воск». А поскольку «ум ребёнка подобен мягкому воску, который возьмет любую печать, которую вы на него поставите, то пусть ваша забота, кто учит, будет в том, чтобы печать была хорошей, чтобы воск не пострадал». [1178] Поскольку, как демократически заключил Локк, все знания приходят от органов чувств, и поскольку, в отличие от разума, каждый человек в равной степени способен получать впечатления через свои органы чувств, всех молодых людей можно вылепить такими, какими их хочет видеть учитель. [1179]